Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — Нет, нет, государь, Петруша...

   — Что, Прасковьюшка, что нет-то? Не угадал. Заслабла... Дохтур!

   — Моя наука бессильна, ваше величество. Её высочество в агонии. Её сознание вряд ли вернётся.

   — Государь...

   — Слышь, зовёт? Наука твоя! Что, Прасковьюшка, что? Силёнки-то подсобери, неровен час не успеешь. Говори, говори, невестушка.

   — Юшкова...

   — А, не трону, не трону, не тревожься. Пусть с Богом век свой доживает.

   — Аннушку... Аннушку одну...

   — Не гневайся, великий государь, позволь мамке старой за государыню свою досказать. Вишь, не под силу ей. Припозднился ты, великий государь, всё тебя дожидалася...

   — Дожидалася не дожидалася — говори скорей!

   — Только Анне Иоанновне одной благословение своё материнское государыня дала. Последнее. Предсмертное. Ей одной, государь.

   — Анне? С каких пор благоволить к ней стала? Верно это, невестушка?

   — Гляди, гляди, великий государь, кивнуть хочет.

   — Похоже... А чем же Катерина-любимица не угодила? Прасковья-тихоня чем в гнев ввести могла?

   — Того, государь, несведома. Не холопье это дело...

   — Вот-вот, не холопье! Всё знаешь, старая, всё. Ладно. Не обижу, Прасковьюшка, герцогини Курляндской — об этом, что ли, сказать хочешь? О милости для неё просить? А на дочек за что рассердилася, что имущество своё выделить пожелали? Не велик грех, невестушка, хотя... С чего бы эта блажь к ним пришла? Будто замуж выходить пособиралися. Да что уж теперь. А это что? На одеяле-то? Никак зеркало! С чего ему тут взяться? Гадали вы тут, что ли?

   — Нетути, великий государь. Как можно! Это государыня царица приказала принести. Который день лежала да в зеркало смотрелася. Поглядит-поглядит, да и в слёзы. А забрать никому не давала. Вон видишь, снова пальчиками к ручке тянется.

   — Это что значит, дохтур?

   — Женский каприз, не более того, государь. Никак не более.

   — Капризов у Прасковьи Фёдоровны отродясь не бывало. За то и любил невестку всю жизнь. Что это — никак...

   — Вот теперь зеркальце её высочества и впрямь пригодиться может. Дыхание на стекле... Всё, ваше величество. Государыня царица Прасковья скончалась.

   — Что ж, со святыми упокой. Макаров! Здесь ты? Похоронами распорядись. Хоронить по царскому обряду будем.

   — А хоронить где? В Петропавловском соборе, государь?

   — Да ты что! В лавре Александро-Невской. Скажем, в Благовещенской церкви. Пусть Федос займётся — его епархия.

Повивальной бабки не хотела: разговоров прежде времени не оберёшься. У кормилицы спросила: справится ли. Перекрестилась: Господь милостив, голубонька моя. Ну и хорошо, ну и славно. Молчать строго-настрого приказала. Можно и не приказывать — кормилица больше неё ответу боялася. Один раз только не выдержала: ой, не спустит государь Пётр Алексеевич, ой, не спустит тебе, голубонька, тут уж и мне, старой, на орехи достанется.

Не то что сама боялась — опасалася. У государя дядюшки характер что синь-порох: неведомо когда взорвётся, неведомо кого в клочья разнесёт. Вроде бы всё рассчитала ночами долгими, бессонными, да кто его знает, может, где и промахнулася.

Имущество своё ещё при жизни матушки государыни Прасковьи Фёдоровны отделила. Непросто было, ой, непросто. Знала, просить надо не дядюшку — государыню Екатерину Алексеевну. Терпеть её не могла. Да ведь ей, немке приблудной, покрасоваться перед царским семейством куда как радостно.

Думала: не откажет. Не отказала. На всякий случай камер-фрау царицыной немало денег отсчитала. Чтоб походатайствовала. Чтоб в добрую минуту царице напомнила.

Удачно вышло. Матушка не простила — что ж теперь делать. Не с ней было заботами своими делиться, что решила Ивана Ильича в полюбовники взять, что о детях тоже позаботиться заранее предполагала.

Так Прасковья Фёдоровна против дочки младшей разошлась, что на смертном одре их с Катериной благословения родительского лишила. Уж на что Анну всю жизнь терпеть не могла, а тут им назло ей одной благословение материнское досталось.

Екатерина-то уж давно как из Мекленбурга вернулась, с князем Борисом Туркестанским сожительствовать стала. Не больно и крылась. Что ей, мужняя жена, герцогиня иноземная. А деньги всё равно нужны. Доказала ей: надобно у матушки свои доли выделить. Хватит Юшкову свою родню за их счёт кормить. Сами могут хозяйством заняться. Екатерина и спорить не стала. Обрадовалась.

Матушка государыня ни в какую: оказалось, чуть не всё по ветру с Юшковым пустила. Спасибо, спохватились. А уж сколько у царицы осталось, её печаль. В случае чего государь невестке поможет.

Видеть их с Катериной больше не хотела. Анну к себе требовала. Того в толк взять не могла покойница, что Анне Иоанновне с Петром Михайловичем Бестужевым-Рюминым расставаться никак нельзя. Прилепилась к нему душой и телом. Немолод, что говорить, а всё из себя видный. Сам государь Пётр Алексеевич доверенного своего боярина к герцогине Курляндской приставил — живи не хочу.

Знала, государь дядюшка за царицу Прасковью Фёдоровну заступаться не станет. Ему же дешевле, коли племянненки на свои хлеба отойдут. Матушка жаловаться попробовала, он только удивился: разве не их доли?

Чем ближе роды подступали, тем больше о каждой мелочи думалось. Верила, не станет государь дяденька с Иваном Ильичом ссориться. Нужен он ему, ещё как нужен. Не то что семья родовитая — такого не скажешь. Есть и знатнее. Куда знатнее. Зато в военном деле себя выказал. По придворному чину стольником начинал. В лейб-гвардии Семёновском полку служил. А подошла война со шведами, государь сам его заметил — больно горяч да отважен. Ранили — опять в строй вернулся.

Одно за одним пошло: тут тебе и капитан, тут тебе и гвардии майор. При Полтаве как отличился. О Лесной государь не один раз сам рассказывал. Хвалил: таких, мол, солдат в моей армии поискать.

В 1720-м бригадиром стал. Когда голштинцы прибыли в Петербург, генерал-майором. Тогда всё и началось. Глаз отвести от него не могла. Да и он как взглядом впился, так потом и искал на каждом куртаге. Первый заговорил, не оробел.

Государь его в персидский поход взял. Передовым отрядом при взятии Дербента командовать поставил. И снова не сплоховал.

Писем не писали. Знала, чем письма кончиться могут. На словах одних. Сестрица Катерина знала. Знай себе посмеивалась. Стерегись, мол, Прасковьюшка, лишних глаз да ушей, а скрытый грех, известно, наполовину прощён.

Да и греха ещё не было. Это уж после матушкиной кончины. А для себя сразу разочла: на всё пойду. Ни перед чем не постою. Тогда и имуществом занялась. Ваня бунтовал: без него обойдёмся, моего родового имения на всё хватит.

Храбр, храбр, а прост. Того в голову не взял, что царевнино имущество — царское. Значит, от царской семьи. От царского владения. Он-то хоть и генерал-майор, а всё подданный, а она — венчанного на царство государя родная дочь.

Иван Ильич отмахивался: не больно-то царевне-правительнице Софье Алексеевне кровь царская помогла. На всё государева воля.

Не помогла. Верно. Да только там о престоле дело пошло. О власти. Тут уж ни родства, ни обязательств не бывает и быть не может. Вспомнить, что государь дяденька с Алёшкой сделал, страх так и облетает. С собственным сыном-то!

А нам с Иваном Ильичом ни престола, ни власти не нужно. Нам бы свою жизнь по-людски прожить.

Схватки начались. Кормилица все ящики да дверцы во дворце пооткрывала — обычай такой. Свечи зажгла. Пока суд да дело, спросила: а ежели до государя дойдёт, отвечать как?

Дойдёт. Как не дойти. Сестрица Катерина приехала. Сказала, до конца останется. На всякий случай. Сама поговорит с государем, а каждого посланного взашей выставит. Ивану Ильичу распорядилась прочь уехать. От греха подальше. Челяди со двора выходить настрого запретила. Ворота да двери наружные на запор. Тоже от греха. Вон, говорит, крепость у нас с тобой, сестрица, какая. Любой штурм выдержит.