Беруны. Из Гощи гость

двери и, протащив через сени, швырнул через порог на лужайку, прямо на слепцов. Те

взревели с перепугу и поползли прочь, а пан Феликс подобрал с полу потерянную иезуитом

шляпу, вылил в нее опивки из своей кварты, тьфу-тьфу-тьфу – еще и поплевал туда на

придачу и бросил иеузиту вдогонку. Но иезуита уже не было на лужайке. Он только плащ

свой там бросил, а сам бежал теперь лугом, то и дело увязая в болоте. Он несся в город к

пану епископу либо в суд трибунальный – искать справедливости, требовать правосудия,

взывать о защите. Он добежал уже до леса и только здесь опомнился, остановился и

повернул затем обратно за плащом своим, шляпой и книгой.

Черный плащ иезуита валялся на лужайке, рядом с оставленной слепцами рылей.

Загнутую с боков иезуитскую шляпу, промокшую насквозь от налитого в нее пива,

обнюхивал пес подзаборный. А книгой завладел пан Заблоцкий. В корчме у окошка он читал

ее вслух сгрудившейся вокруг него шляхте, и матерые пьяницы, влившие в себя и в этот день

немало, хохотали до упаду. Ибо не «божественные» писания Игнатия Лойолы были

оставлены в корчме иезуитом, – это была вполне светская книга, чтение которой совсем не

пристало монаху. Иезуит потоптался под окошком, послушал зычный хохот панов,

пошевелил губами и четки свои перебрал. И пошел тихонько прочь, укутавшись в плащ,

надвинув мокрую шляпу на лоб. Но недели не прошло, как получил пан Феликс вызов в

трибунальный суд.

Жаловался на пана Феликса Общества Иисуса коадъютор1 – патер Анджей из Лавиц. Он

заявлял, что пан Феликс из Заболотья не только сам в бога единого в троице не верует, но

соблазняет этим и других; разумеет Христа не избавителем и искупителем, а утверждает, что

нет бога на небе и нет души в человеке; рая и пекла нет, и страшного суда не будет, человек

1 Коадъютор – помощник; одно из званий ордена иезуитов.

же умирает, как пес, – просто кровью либо силой исходит; и всё, что на земле (сама земля и

растения, вода и прочее все), – все это само от себя было от века и пребудет вовек. И еще есть

о том слух, говорил пан Феликс из Заболотья слепцам у церковных ворот: «Кому лихо – тому

и тут пекло; а кому добро – тому и тут рай». И много еще других речей говорил,

соблазнительных и богохульных, не приставших даже язычнику, не то что христианину.

Почему и терпеть этого дальше не можно, поскольку он, пан Феликс из Заболотья, есть под-

линно социнианин, безбожник, еретик, пьяница, смутотворец, разбойник и даже хуже.

Пан Феликс в трибунал не явился. Словно в дни легендарного потопа в ковчеге у праотца

Ноя, отсиживался пан Феликс у Ноя-корчмаря в хлеву, и поджарый корчмарь раз пятнадцать

на день бегал туда с хлебом, горохом и пивом. А тем временем пана Феликса заочно

присудили к «инфамии», к «банниции», к «конфискации».

По декрету об инфамии пан Феликс Заблоцкий, бесчестивший бога, приговаривался и

сам к бесчестью и потому лишался покровительства законов. С конфискацией у Феликса

Заблоцкого, отнимавшего у Христа предвечность, отбиралась халупка под дранчатой

крышей, и огородик с кустом бузины и двумя грядками луку, и рыжая кобыла, и ходившая за

кобылою девка. А банниция означала: заодно за все, по совокупности, изгоняется Заблоцкий

из Литвы и Польши, покидает отчизну навсегда. Ибо (как пояснял приговор) от таких

бунтовщиков происходят в Речи Посполитой непрестанные волнения, мятежи, заговоры, вос-

стания, смуты и напасти.

Пан Феликс не стал дожидаться большего, потому что с него и этого было довольно. Он

вышел в сумерки из хлева своего, поглядел на болото, курившееся туманом, и молвил:

– Кому лихо – тому и тут пекло.

А подумав немного, добавил:

– Следовательно, бога нет.

И зашагал прочь, не перекрестившись, а только поплевав на четыре стороны, задергал на

длинных ногах своих по Задруцкой дороге искать себе счастья в чужом краю, имея при себе

только саблю да дудку.

Побывал тогда пан Феликс в разных землях за рубежом польским, служил тому и тому

королю, добывая себе саблей рыцарскую славу, а дудкой – душевный покой. И так, кружась

по белому свету, прибился пан Феликс к московскому берегу. Здесь полюбилось веселому

пану, и здесь осел он надолго. Здесь-то, на Болвановке, против развалившейся кузницы, и

обрели они друг друга: пан Феликс Заблоцкий и князь Иван Хворостинин.

XIII. ПОСЛЕДНИЙ КУЗНЕЦ НА БОЛВАНОВКЕ

С той поры князь Иван и зачастил на Болвановку к Заблоцкому пану.

Миновала половина лета, засушливая, с горьким дымом лесных пожаров, а вторая

половина прошла в великих дождях. Рожь стояла в поле зелена. Зерно не вызрело и сгнило в

бухлых колосьях.

А потом ударили ранние морозы, и обильный снег укрыл под собою дороги, дворы,

пустопорожние места и бурьянник Заблоцкого пана. Из-под снега виднелись у него теперь

только хрупкие стручья, и возле них подолгу хлопотали краснолобые щеглы.

У князя Ивана уже выбились за это время усы, а по щекам и под нижней губой пошла

русая бородка, и оп прятал ее в чужую шубейку, когда, надвинув шапку на лоб, пробирался

по заулкам и задворкам к пану латынщику в настуженный его «замок». Князь Иван приходил

сюда по субботам, когда у пана Феликса, начальника наемных солдат-иноземцев, не было

военного ученья.

Дочь замоскворецкого попа Анница, сирота, которую взял себе в жены пан Феликс,

летом проживала у него в задворной избушке. Теперь же Анница обреталась больше в

теплых сенях «замка», где шуршала снопами соломы, подкладывая их в печку; там так и

гудело легкое, быстрое и не очень греющее пламя. Пан Феликс того ради и подогревал себя

сразу питьем и едой из коробейки, которую всякий раз прихватывал с собою князь Иван,

когда шел к многоученому пану.

Очень скоро, за милую душу, раз-два, взялся пан Феликс Заблоцкий обучить молодого

князя по-латыни и по-польски и всяким другим наукам, ибо пан этот (в том клялся он и

божился) был учен неимоверно и все науки превзошел еще в детстве. Но пока что князь Иван

только и делал, что без конца выводил одни и те же литеры на рыжеватом листке бумаги:

«Dux Ivan. Dux Ivan. Ivan Kvorostinin dux»1.

Однако к концу зимы дукс Иван не только что бегло читал по Мюнстеровой

космографии, но латинскою скорописью исчерчивал у себя в тетради целые страницы. Он

был уже сведущ в родах, числах, падежах, во временах, лицах и наклонениях. А к пану

Феликсу по субботам можно было теперь пробираться не с такою опаской: Болвановка

опустела, и, кроме иноземных солдат, не осталось в ней почитай что никого. Кузницы стояли

пусты, кузнецы от бесхлебицы и голода одни вымерли, другие разбрелись врозь. Только один

кузнец, тот самый, что прошлым летом показал князю Ивану дорогу и еще допытывался,

почем платят в городе за жита четверик, – этот еще держался и, болтая руками, длинными и

худыми, как плети, тыкался у себя в кузнице от горнушки к наковальне, от наковальни к

зубилу, от зубила к пробойникам, к клещам, к пудовому молоту, для которого уже мочи не

хватало у исчахшего за зиму кузнеца.

Однажды, совсем уж весной, когда князь Иван шел с коробейкою в руках и тетрадями за

пазухой мимо брошенных кузниц, он узнал своего летошнего знакомца в посиневшем

человечке, сидевшем без шапки прямо на земле у прокопченных дверей бездействовавшей

кузни. Растрепанные волосы космами нависли у него по лицу, он дышал часто и хрипло, но

когда завидел прохожего с коробейкою, месившего оправленными в медь каблуками крутую

грязь на дороге, то завыл тоненько и протяжно:

– Хле-эбца!.. Хле-эбца пиченова кусо-о-очик!..

Князь Иван достал из коробейки круглый хлебец. Мужик, завидя хлеб, пополз на

четвереньках к князю Ивану. Но их разделял целый прудок, полный талой воды, в которой