Беруны. Из Гощи гость

замечал и детины, стоявшего позади князя Ивана, обхвативши его руками и не давая ему

сдвинуться с места.

– Чего бывает, чего бывает!.. – продолжал сокрушаться косоокий. – Батюшка твой – чего

уж об умерлом говорить! – в обиде мы на батюшку твоего. В голодные леты разгонил он нас

всех... Чего станешь делать!.. А как прошли те голодные леты, почал он нас ловить да

взыскивать с нас. Ну, да полно про то баять! Прошло уже то.

У князя Ивана заныла наконец грудь, сдавленная детиною, не выпускавшим пленника

своего из рук. Князь Иван рванулся и покатился вместе с детиною этим на землю под колеса

княгининой колымаги. Тут только опомнился косой, сунул в рот два пальца и свистнул так,

что вся княгинина четверка, прянувши в сторону, едва не опрокинула возок, из которого,

словно из скворечни, выглядывала туркиня. А косой бросился к колымаге, к гробу, забежал в

дубки, разросшиеся по краям дороги, заорал во всю глотку:

– Браты, гей, браты!.. Метай обратно дуван!1 С умерлого чего возьмешь!.. Путило,

Нелюб, Субботка!.. Обратно метай!..

И он живо повытаскал клочья пакли изо рта Кузёмки и развязал ремни, которыми тот

был опутан.

Князь Иван, измятый, встрепанный, весь серый от приставшей к нему дорожной пыли,

вылез из-под колымаги и заглянул к Алене Васильевне в дверку. Бледная, перепуганная

лежала на подушках вдовая княгиня, с лицом, мокрым от испарины и слез. Увидя сына, она

стала шептать ему:

– Наши они и впрямь: кто холоп, кто кабальный работник. Беглые грамоты дадены нам

на них на всех – ловить злочинцев и на двор к нам приводить.

– Да что уж грамоты те!.. – махнул только рукой князь Иван. – Кого ловить?.. Куда

водить?..

А косой собрал тем временем вокруг себя всю свою ватагу. Он до того разбегался, что

даже сквозь портки стал прошибать у него большими проплешинами пот. Но мужик все не

унимался, свистел, кричал, уговаривал:

– Ну, чего бывает, чего бывает, други!.. Андрей-то Иванович, князь... А?.. Сколько лет

жил, да вот те и помер! А с умерлого чего возьмешь?.. Впрягай коней в дроги, кидай все

обратно, браты... Гей, браты!.. – И он принялся укрывать гроб Андрея Ивановича куньей

княжеской шубой.

Мало-помалу стали показываться из лесу провожатые, притаившиеся там за трухлыми

пеньками, за кучами всякого сору. Из оврага выполз поп с кадилом; притащились откуда-то и

нищеброды, шедшие за гробом от села к селу. Князь Иван сел на коня, потер ушибленную

руку и взялся за повод. Но к нему подбежал косой.

– Тут, князь, по Троицкой дороге, ватажек лихих теперь не счесть, – молвил он,

уставившись одним глазом в князя Ивана, а другой скосив в сторону, где перешептывались

станичники, должно быть не вполне довольные таким исходом дела. – Время ноне, –

продолжал косоокий, – сам знаешь... Не вышло б беды... Доведем ужо мы тебя да слобод,

князь... А то... ведомо тебе... время-то ноне... А?

1 Дуван – в старину у казаков и у разбойников – добыча.

И потащились вновь погребальные дроги по дорогам и селениям со звоном

колокольным, с дымом кадильным, с пением панихидным. Ватага холщовых колпаков шла

позади обоза, предводимая косооким мужичиною с длинным ножом, вздетым на палку.

Версты за четыре до Кукуевских слобод, едва только стали выезжать из лесу дроги, косоокий

вдруг свистнул, и колпаки его бросились в лес и пропали меж деревьями все сразу, так что

князь Иван не успел и обернуться.

«В обиде мы на батюшку твоего, – вспомнил он слова косоокого, видимо атамана ватаги.

– В голодные леты разгонил он нас всех, а как прошли те голодные леты, почал он нас ловить

да взыскивать с нас».

И уже весь остальной путь до белых Сергиевых стен не переставал князь Иван думать о

холщовых колпаках, которые одними почитались просто разбойниками, а по другим толкам

были государевыми людьми где-то таившегося еще царевича, живого Димитрия, сына

Иоанна.

XIX. ЛАТИНСКИМИ БУКВАМИ, ПОЛЬСКОЮ РЕЧЬЮ

Сорок дней после смерти отца проходил князь Иван, по старому обычаю, в синей

траурной своей однорядке. Она была измарана и изодрана детиною, стянувшим князя Ивана

с коня наземь, когда холщовые колпаки напали на Троицкой дороге на обоз, сопровождавший

погребальные княжеские дроги. Но князь Иван не снимал с себя траурного платья, пока не

отведал яиц и кутьи на сороковой после смерти Андрея Ивановича день, когда, как говорили,

уже и сердце старого князя истлело в дубовом гробу, обитом внутри малиновым шелком.

Князь Иван за эти сорок дней не видал пана Феликса ни разу. Чего доброго, неуемный

шляхтич насмеялся бы и над кутьей, над нечесаными волосами князя Ивана, над дырявой его

однорядкой, назвав и это, по обыкновению своему, поповскими штуками. Но, когда миновали

поминки и сороковой после смерти Андрея Ивановича день, опять потянуло князя Ивана к

пану Феликсу Заблоцкому. «Что за притча! – раздумывал князь Иван все это время, то и дело

вспоминая о холщовых колпаках и о том, как обошлись они с ним на Троицкой дороге. – Вот

разгонили и голодные годы холопов, а теперь их ловят, беглые грамоты на них выправляют...»

И князь Иван решил непременно рассказать пану Феликсу о холщовых колпаках, государе-

вых будто работниках, засевших в лесу по дороге в Троице-Сергиев монастырь.

В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за Москву-реку, на двор

забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже лопухи у шляхтича посерели и поникли

долу, а окошко его «замка» было захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла

из задворной избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла не

было, а так был вылитый пан Феликс.

– Пан-то твой что же?.. – молвил князь, разглядывая младенчика, щурившегося на

солнце. – Государь твой, что же он?..

– Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни свет ни заря на конь да в

поле: ученье у них ратное до ночи, воевать кого-то будут.

– Воевать?.. Да что ты!

– Так и есть... Завоевался там на рубеже какой-то турский или крымский...

– Ты чего-то не то... Так ли это?..

– Нет, так, – стояла на своем Анница. – Стрельцов-то уж из слободки угонили тьму...

Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые, от дворов отбились...

«Вон что!» – задумался князь Иван, потом глянул на младенца, которого держала на

руках своих Анница.

– А ты что?.. Твойский это?

– Мой, – словно засветилась Анница вся. – Вона какой сыночек!.. Сыночек! Василёк!

Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски и пошел к пану

Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле печки зачем-то навалены были

покрытые пылью, изогнутые и изломанные ратные доспехи: шлемы с наушинами, да

булатные щиты, да кольчужные панцири... Только того и было нового; да еще некрашеная

скамейка у стола, которою с недавних пор – должно быть, для зачастивших к нему гостей –

обзавелся Заблоцкий пан.

На столе под пустою фляжкою заметил князь письмо: буквы латинские, но писано

польскою речью... И пана Феликсова рука: строки ровные, твердые, не по-русски отчетливые.

Уразумел их князь Иван наполовину, а на другую половину догадался, о чем шла речь в этом

письме. «Бояре и народ, – извещал кого-то пан Феликс, – встретят его с ликованием. Все

только того и ждут, когда же наконец воплотится эта страшная для Годунова тень. И нет

сомнения, что царевич, сам просвещенный науками отнюдь не у иезуитов, а в Гоще, в

знаменитой академии гойских социниан, будет на московском престоле покровителем нашего

дела». В письме, кроме того, несколько раз упоминался «ученейший и несравненный муж,

досточтимый Фавст Социн».

«Так, – подумал князь Иван, пробежав письмо. – Вон уж до чего добрались». И,