Беруны. Из Гощи гость

самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал, как вчера, как тому назад

полгода, на постели своей под стеганым желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в

той же траурной своей телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на

костыль. Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик, Арефа-колдун,

шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.

Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и медленно поползло

вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше коричневого лоснящегося шелка. Вот

уже к верхним пуговкам плотно застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось

затем на княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо. Алена

Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и, поднявшись с места, тихо

подошла к князю.

Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая улыбка пряталась в

укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла к восковой щеке мужа, но черные

губы ее точно обожглись могильным холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась,

выронила из рук своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем

грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть и вскочил на ноги.

Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без дыхания Алену Васильевну, подбежал

к князю и сунул руку к нему в подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов

выудил колдун кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться из

комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван, проснувшийся от вопля и стука

внизу, распахнул окошко и выглянул на двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к

так и не починенным до сих пор воротам.

А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по всему дому пошла

шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку и сбежал вниз, в спальню к отцу.

Здесь он увидел старую туркиню, которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой.

А стряпейка Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены Васильевны

и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.

Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не прочитал он, но

улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот зашевелит он губами и молвит... Что

молвит?.. Князь Иван пал на колени перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную

руку. И когда снова заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик сыну

своему в последний раз.

«Бедный ты!.. Несмышленый ты... – читал князь Иван в горькой улыбке отца. И даже в

потухших глазах его уже разбирал князь Иван не хулу, не укоризну, а только сожаление о нем,

о князе Иване: – Увы нам!.. Увы!..»

Но возле постели Андрея Ивановича сразу столпились люди. Какой-то монах, отслонив

князя Ивана, закрыл покойнику глаза. И стал омывать он Андрея Ивановича, одевать его в

саван смертный, словно собирать его в далекую путину.

Синий дым из брякнувшего кадила начал клубиться в углу, подтягиваясь к открытому

окошку, где на высоком подоконнике поставлена была, по тогдашнему обычаю, серебряная

чаша с водой да с мукою медная кованая миска. Под вопли и причитания подняли с постели

старого князя, чтобы положить его в столовой на стол, покрытый коричневой скатертью. И

тут заблекотал потерянным голосом дьячок, подхватил заупокойную молитву монах, и

хоромы стали наполняться боярами, приказными людьми, торговыми мужиками,

пришедшими дать последнее целование безжизненному телу князя Хворостинина-Старка.

XVIII. ХОЛЩОВЫЕ КОЛПАКИ

Два дня тащились они, Алена Васильевна с князем Иваном, с доброхотами и

челядинцами, в Троице-Сергиев монастырь вслед за дрогами, на которые поставлен был

тяжелый гроб. Конюх Кузьма с вожжами в руке бежал подле, приваливаясь к дрогам плечом

на кривых накатах, на выбоинах и горбах. Дорога пролегала по дворцовым полям, где,

обутые в лыки, топтались за сохой государевы холопы. Протяжным звоном встречали и

провожали путников панихидные колокола. В селах по пути были всюду нищей братии корм

и денежная милостыня. На распутьях суеверные люди окуривались ладаном от нечистого

духа.

За Талицами они проехали болото с выплясывавшими на кочках журавлями; а за болотом

пошло чернолесье, и на узкой просеке дороги едва разминуться можно было со встречной

коляской. Алена Васильевна с туркиней Булгачихой ехали в большой красной колымаге, а

подле, перетянутый отцовскою саблею, раскачивался на буром своем жеребчике князь Иван.

Он похудел, возмужал, нечесаная бородка разошлась по щекам его кольчиками. Все переме-

шалось в его голове за последние дни: россказни пана Заблоцкого, безбожная, как ее

называют, латынь, последняя улыбка отца, полная горечи и сожаления.

Но конь под князем Иваном неожиданно взмыл, чуть не выбив раздумавшегося всадника

из седла. По лесу пошел злодейский какой-то свист, холщовые колпаки замелькали в дубках

вдоль дороги, княжеского конька схватил под уздцы косоокий мужичина, поднявший вверх

навязанный на палку нож. Князь Иван дернулся к сабле, но его ёкнул кто-то дубиной по руке

и мигом срезал саблю с ременного тесмяка.

– Чьи таковы?! – заорал косой, размахнувшись ножом своим у самых глаз князя Ивана.

– Что ты, злодей, не видишь?.. – вскипел князь Иван и показал ему пальцем на

остановившиеся вдали дроги с гробом, прикрытым куньей шубой.

Но косоокий, не оборачиваясь, гаркнул:

– Вижу я на тебе однорядку сукна аглицкого, а мне, сироте, где бы добыть хоть

сермяжный зипун! Велено вас, таких, побивать и добро ваше на государево имя забирать.

Народ, сколько его было с печальным обозом, бросился в лес. В колымаге хрипела и

кричала Алена Васильевна. Старая туркиня свесила черный тюрбан свой из окошка возка.

– Что ты врешь, холоп, злодей!.. – крикнул князь Иван, которого уже стащили с коня на

землю. – Клевещешь на великого государя!.. Грабь живых и мертвых до поры – ответишь

палачу на Козьем болоте.

– Да ты, я вижу, боярин молодой, речист! Скажу тебе: палачей у государя и про вас

хватит. Один он у нас, свет государь, – Димитрий Иванович. А тебе, такому, он, ведомо, не

государь.

Неизвестно, как обернулось бы это дальше для князя Ивана, если бы к косому не

подбежал запарившийся мужик с куньей шубою, содранною только что с княжеского гроба.

Мужик шепнул что-то косому, и тот, обернувшись, разглядел впереди на дрогах обитый

вишневым бархатом гроб. Сдернув с головы колпак свой, косой перекрестился трижды и

посмотрел на князя Ивана, раскосив от смущения оба свои ока.

– Вон оно-то как вышло негоже! Зачем, боярин, не сказался сразу? Спорить стал?..

Государевы мы работники, а с умерлым чего уж делать! Сродного кого хоронишь?

– Отца родного, – глянул князь Иван в ту сторону, где на дрогах стоял неукрытым

княжеский гроб: – Хворостинина Андрея Ивановича.

– Андрея Ивановича!.. – встрепенулся мужик и даже нож свой на палке из рук выронил. –

Чего бывает, чего бывает! – заохал он и стал снова размахиваться крестами по латаной своей

рубахе. – Да ты постой... постой... Да ты, выходит, князь Иван?.. Так и выходит: князь Иван.

Вишь ты, какой срослый стал!

– Отколь это я так ведом тебе? – молвил с досадою князь Иван, потирая больно

ушибленную злодейскою дубиною руку.

– Да господи, да как же! – спохватился мужик. – Да все мы тут хворостининские,

княженецкие, вашинские мы, дворовые. Да вон и Кузёмка! Гей, Кузьма!

Но Кузьме уже напихали полон рот пакли, а самого его накрепко привязали к дрогам, так

что конюх только головой вертел да глаза таращил. Косой же до того разжалобился, что не