Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)

Сергей Николаевич бросился к жене.

— Уведи ее. Займи чем-нибудь. Она его совершенно заморочила.

— Какой ты глупый, — грустно усмехнулась Наталья Александровна, — как ты не понимаешь, он тоскует по собственным детям, дай хоть с чужим повозиться.

Она была совершенно права. Пусть погодкам Арсеньева было уже четырнадцать и пятнадцать лет, для него настоящим праздником стало общение с маленькой Никой.

А эта пришла в полный восторг, узнав, что гость приехал на два дня. Вскочила на кровать, стала прыгать, сильно подлетая на пружинах и кричать во все горло «ура-та-ра-ра-ура!»

— Вот я тебе сейчас покажу «ура-та-ра-ра», — сказал Сергей Николаевич, снял Нику с кровати, легонько шлепнул и отправил к маме помогать накрывать на стол.

С утра небо оказалось затянутым вереницами облаков. Кудрявые барашки мирно паслись на синем лугу, медленно шли с севера на юг, закрывали солнце, давали отдых всему живому в набежавшей благодатной тени. День был вполне подходящий для прогулки в горы.

Шли, никуда не торопясь, по очереди несли корзину с едой, Ника вприпрыжку бежала впереди. Иногда останавливалась, ждала остальных, показывала Арсеньеву:

— Вон, во-он там, когда мы ходили с Сонечкой, я нашла целую кучу винограда. Кто-то спрятал в ямке, а я нашла.

Сергей Николаевич стал объяснять, кто такие Панкрат и Сонечка (Арсеньев не был с ними знаком). Рассказал, как они разыскали их в Брянске и сманили ехать в Крым вместо Сахалина. Арсеньев смотрел изумленно, качал головой, говорил страшным шепотом:

— Хороши бы вы были на Сахалине.

Ника надулась. Ей не дали рассказать дальше про виноград. Говорят про какой-то Сахалин, а это совсем не интересно. Не поехали, и не поехали. Сколько можно!

Наталья Александровна улыбалась глазами. Арсеньев и ей пришелся по душе. Не такими уж близкими друзьями они были в Париже, просто знакомые, а встретились, как родные. С ним легко, с ним можно говорить о чем угодно, и не искать слова.

В эмиграции Алексей Алексеевич Арсеньев был известным человеком. Одним из немногих русских ученых во Франции. Одно время состоял в Младоросской партии [8], но довольно скоро вышел из нее. С самого начала оккупации, когда немцы арестовали всю эмигрантскую верхушку, долго томился в концентрационном лагере. Закончилась война, Арсеньев стал одним из активистов Союза русских патриотов, позже переименованный в Союз советских граждан. Наталья Александровна хорошо запомнила его в толпе провожающих на Северном вокзале. Тогда они уезжали в Россию, а сам Арсеньев собирался на родину с третьей партией, через год. Но его отъезд произошел намного раньше.

В ноябре 1947 года он был выслан из Франции с группой «двадцати четырех».

«Живет в Крыму один одинешенек, — печалилась за Арсеньева Наталья Александровна. — Жена-француженка с детьми не приехала. Странно, он — ученый, а работает простым гидом. Водит экскурсии по Никитскому саду. Почему?»

И все время, пока они сидели в тени старого дуплистого ясеня, вспоминали прошлое и общих знакомых, ее не оставляла эта мысль. В какой-то момент не выдержала, спросила. Арсеньев глянул виноватыми глазами и неохотно ответил:

— Так получилось.

И заговорил о чем-то другом.

Нике было неинтересно. Особенно, когда взрослые переходили на французский язык. Ушла на косогор искать сиреневые бессмертники. Они были видны издалека среди невысокой сухой травы.

К вечеру небесное стадо убежало искать счастья за морем. Запад озарился спокойным золотым светом. Они вернулись домой как раз к тому времени, когда на станции затарахтел движок.

Ужин решили собрать во дворе. Пока возились, мыли руки, шли к столу, быстро, как это бывает в горах, стало темнеть. Над морем в пустом и беззвездном небе зависла неяркая, полная луна.

За ужином Ника куксилась, ковыряла в тарелке, терла глаза. Наталья Александровна с трудом накормила ее и увела в дом.

Стемнело, и море, насколько хватало вширь лунного света, расплескалось расплавленным серебром. В его сиянии идеально ровная линия, где водная гладь встречается с небом, казалась более удаленной, чем днем. Оттуда, из страшной дали, струилась, рассыпалась по краям отдельными блестками, бежала, играла, и никак не могла прекратить игру с зыбкой поверхностью лунная дорожка — путь романтических чаяний и печальной мечты о несбывшемся счастье.

К столу неслышно подошла Наталья Александровна. Садиться не стала, стояла рядом, смотрела в даль, улыбалась мечтательно.

— Как это красиво, — прошептала, тихо вздохнув, — и как жаль, что уйдет луна, и все кончится.

— Она еще не скоро уйдет, посидите с нами, — тихо сказал Арсеньев.

— Нет, я не буду сидеть, Ника ворочается. Вот вам свечка. Когда пойдете спать, смело зажигайте, она уже не проснется.

Ушла, оглядываясь, словно жаль было ей расставаться с этим вечером, луной и сияющим морем.

Сергей Николаевич был благодарен жене, понял, что она нарочно оставила их для долгого мужского разговора. Но разговор этот никак не начинался.

В десять часов Алеша-электрик отключил движок. Прохрустели по камешкам его шаги. Слышно было, как он поднялся на крыльцо на своей половине дома, прикрыл коротко скрипнувшую дверь. Внезапная тишина упала мягким покрывалом. На секунду заложило уши.

Но только на секунду. Все живое, способное звенеть, трещать, стрекотать, давным-давно уже высыпало на листву, на травы, сидело невидимое, наяривало хвалебную песнь во славу волшебной ночи.

— А вот эта цикада где-то совсем близко, — поднял руку Арсеньев, немного послушал и заговорил о Нике, о ее непосредственности, о ее детском, естественно, но очень богатом лексиконе.

— Да, язык у нее подвешен, — усмехнулся Сергей Николаевич.

— А мои дети, скорей всего, уже не говорят по-русски, — печально проговорил Арсеньев.

— Вы разве не можете выписать их к себе?

— Я никогда этого не сделаю.

— Почему?

— Потому, друг мой, Сергей Николаевич, — стал глядеть на лунную дорожку Арсеньев, и глаза его сделались больными, печальными, — потому, что мы с вами не на тот поезд сели. — Он быстро глянул на Сергея Николаевича, отвернулся и долго молчал, прежде чем заговорить снова, — вернее, вы сели по собственному почину, а нас французы силком посадили. — В Германии, — он усмехнулся какому-то далекому воспоминанию, — в демаркационной зоне, американцы уговаривали нас остаться в лагере для перемещенных лиц. Мы гордо отвергли все предложения и предпочли Россию. Домой, на родину! Нас предупреждали: «Ребята, опомнитесь, пока не поздно!» Куда там! Мы, как последние идиоты, очертя голову, ринулись «домой». Кто ж мог предвидеть, насколько родина опасна, насколько на родине страшно жить.

— Чем же она опасна? — в душе Сергея Николаевича внезапно возникло неприятное чувство, показалось, что они могут разойтись с Алексеем Алексеевичем во взглядах. И даже не то, чтобы разойтись, просто вот сейчас, сию минуту могут подтвердиться самые худшие его опасения. А он этого не хотел.

Арсеньев повернул голову и посмотрел на Сергея Николаевича спокойным, печальным взглядом.

— Рано или поздно они нас всех пересажают.

У Сергея Николаевича дрогнул голос.

— Кто пересажает?

— Большевики, кто же еще!

— Но за что?

— Интересный вопрос, — криво усмехнулся Арсеньев, — к ответу на него я пришел не сразу. Хотите послушать?

— Естественно, раз это и меня касается.

— Разговор долгий.

— Нам торопиться некуда.

Арсеньев внимательно посмотрел на Сергея Николаевича.

— Да? А впрочем, вы правы. Сегодня нам торопиться некуда. Так вот. Имея относительно много свободного времени, я с некоторых пор стал смотреть на окружающий нас в стране Совдепии мир не с позиций патриотического восторга, охватившего нас сразу после войны, а уже спокойно, без эмоций. И вот однажды в душе моей возникло страшное подозрение, — Арсеньев умолк и как-то нерешительно посмотрел на Сергея Николаевича.