Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)

— В чем? — нетерпеливо спросил тот.

— В том, что с нами сыграли злую шутку.

— Кто сыграл?

— Сталин. Со своими присными.

— Какую же шутку?

— А он с самого начала задумал нас уничтожить. Указ о возвращении нам гражданства — это липа. Самая обыкновенная липа.

Сергей Николаевич недоверчиво посмотрел на Арсеньева.

— Н-нет, это…

— А вы оглянитесь по сторонам. Неужели вы не видите, что отчизна наша, куда мы так безоглядно стремились, разделена на две неравные части. С одной стороны — массы, народ, пролетарии, если хотите. С другой — вдохновляющая и направляющая сила, сиречь, партия. Это меньшинство. Но оно, это меньшинство ЗНАЕТ, что нужно народу и что нужно сделать для того, чтобы этот народ стал счастливым. Еще раз подчеркиваю: не сам народ знает, а именно они, носители передового учения.

— Ну и что?

— Как «ну и что?». Их Конституция обеспечивает права граждан, начиная с права на труд и кончая свободой совести. Все прекрасно. За исключением маленького штришка. Они, и только они, большевики, обладают правом обеспечивать народы всеми, перечисленными в Конституции свободами. И если где-нибудь, кто-нибудь проявит несогласие с таким положением вещей, его, смею вас уверить, немедленно укротят.

— Постойте, но я не собираюсь с места в карьер проявлять несогласие. Знаете, мне довелось встретить в Брянске замечательного человека. Был такой Константин Леонидович Мордвинов, начальник Брянстройтреста…

— Коммунист, естественно.

— Коммунист. Руководитель огромной послевоенной стройки. Человек кристальной честности. Представьте себе, он уступил нам очередь на квартиру. Когда мы только приехали. А его жена частенько прибегала к нам перехватить десятку до зарплаты. Правда, одна дамочка, тоже наша знакомая, называла его блаженным, но она не права. Были и другие, точно такие порядочные люди, не только Мордвинов. Так вот он, Константин Леонидович, говоря о советской действительности, постоянно указывал на возможность допущения ошибок…

— Это мне знакомо. Это я уже слышал, здесь это любят повторять, надо — не надо: «Лес рубят — щепки летят». Слышали, небось, и не один раз. Остается только дивиться, как русскому народу не навязла на зубах пресловутая поговорка. И как они все ее обреченно, с садистским каким-то удовлетворением повторяют. Хотите быть щепкой? Не хотите. Что ж, тогда вам следует отгородиться от жизни этой сакраментальной фразой и ни о чем не думать. Это поможет вам уцелеть.

— Ну, положим, ни от чего отгораживаться я не собираюсь. И уж тем более, не собираюсь становиться щепкой.

— Следовательно, вы обнаруживаете противоречие с существующим положением вещей.

— Ну, знаете, в конце концов, в чужой монастырь со своим уставом не ходят! — Сергей Николаевич в какой-то степени даже рассердился.

Арсеньев наклонился к нему через стол, и тоже, в свою очередь, рассердился.

— Это в какой такой «чужой монастырь»? Мы не в Китай с вами приехали, не в Японию. Мы приехали в Россию. Мы такие же русские, как все остальные, живущие на ее территории.

Сергею Николаевичу припомнились его ночные бдения и разговоры с самим собой. Не так последовательно, однако его мысли, в общем и в целом, почти не отличались от рассуждений Арсеньева. Почему же он спорит с ним сейчас, что хочет он доказать ему и себе? Он очнулся, потряс головой.

— Простите, прослушал.

— Ничего вы не прослушали. Вы просто не хотите слышать. А предыдущую мысль я повторю. Эта партия всесильна в выборе методов для достижения цели. Понимаете, всесильна!

— Постойте, — он все-таки продолжал спорить, отстаивая что-то необычайно ценное для себя, — какова их цель? Социализм. А что плохого в социализме? Совершенно новая…

— Да будет вам, — устало перебил Арсеньев, — вы мне еще Интернационал спойте. Большевики себе на уме. У них на вооружении целая философия.

— Я не силен в философии.

— В том-то и дело. А они создали свой катехизис, и он развязывает им руки в нечистой игре. Что игра нечистая, я мог бы вам показать на множестве примеров. Вот вы могли бы сыграть в подкидного дурака без одной масти?

Сергей Николаевич поднял бровь.

— Как это? Это же невозможно играть без одной масти.

— Представьте себе, возможно. Были бы карты, я бы показал.

— Я принесу.

И желая как-то повернуть разговор, немного заинтригованный, он сходил в дом, принес и положил перед Арсеньевым новенькую колоду карт. Зажег свечу, наклонил ее над донышком блюдца, накапал парафина и прилепил. Огонек, было, погас, но тотчас разгорелся и засиял в неподвижном воздухе. Со стороны гор сгустилась тьма, обступила двор. Но свет луны одинокая свеча не смогла осилить. Алексей Алексеевич перебрал колоду, отбросил всю червовую масть и быстро сдал карты.

— Пики — козыри, — объявил он.

— Пики — козыри, — пробормотал Сергей Николаевич, — поправил карточный веер, вытянул губы дудочкой, подумал, и предложил партнеру, — ходите, у меня нет младших козырей.

Началась обычная игра в подкидного дурака. Арсеньев пошел, Сергей Николаевич принял. Через некоторое время ему улыбнулось счастье, он начал отбиваться, но потерял при этом козырного туза. Партия закончилась быстро, Алексей Алексеевич выиграл.

— Видите, — сказал он, — вы даже не заметили отсутствия червовой масти. Игра состоялась.

— Да, но у меня осталась на руках лишняя карта. Что с нею прикажете делать.

— А вы отбросьте ее. Точно так же, как они рано или поздно отбросят нас, поскольку мы не укладываемся в игру без одной масти.

— Гм. В достаточной степени впечатляет. А что собой представляет изъятая из колоды червовая масть?

— Все, что угодно. К примеру, русскую интеллигенцию, высланную большевиками в двадцатых годах. Или, если хотите, всю эмиграцию.

— Нет, я не желаю играть в усеченную игру. Она все равно искусственная.

— А вас никто и не заставляет. Это их игра. Следовательно, я возвращаюсь к тому, с чего начал. Им нельзя доверять.

Сергей Николаевич опустил глаза, скатал хлебный мякиш, подумал.

— Как же не доверять? — обратился он к скатанному шарику, — они освободили пол-Европы. А что такое фашизм, мы испытали на собственной шкуре. В большей или меньшей степени. Советская мощь…

— О, да, мощь. Мощь Красной Армии дело серьезное. — Арсеньев разгорячился. Его уже не на шутку стала задевать упорная непонятливость Сергея Николаевича. — И мы, там, у себя в Париже почувствовали себя как бы причастными к этой мощи. И возгордились. Совершенно безосновательно. К этой мощи мы не имеем ни малейшего отношения. Мы лишние. Нам среди великого советского народа, увы, места нет.

Алексей Алексеевич криво усмехнулся, подобрал брошенный хлебный шарик и стал лепить на нем рожки. Слепил, бросил на стол.

— Не знаете, почему на хлебном мякише рожки не сминаются? Странно, никто не знает. Вот и я не знаю.

— Да будет вам, — Сергей Николаевич бросил шарик в траву на съедение муравьям, — как так — места нет?

— Наталья Александровна давеча спросила, почему я — гид. Я не стал отвечать. Зачем вашей милой жене мои невзгоды. Моя участь — биться головой об стену и страдать из-за невозможности применить свои знания в той области, где ты можешь быть полезен. Отечеству полезен, вы понимаете, о чем я толкую, и это отнюдь не пустое словосочетание? Увы, микробиолог Арсеньев этой стране не нужен, — он помолчал, — полтора года я добивался прописки в Москве. Я — коренной москвич. Я каждый раз, как приезжал хлопотать, проходил мимо дома моих родителей на Арбате. Бог знает, сколько поколений моих предков проживало в Москве. А меня не прописывали. Не думайте, за меня боролись. Два профессора, один академик. И, казалось уже, вот-вот, еще усилие, еще рывок, и все тебе будет. И прописка, и лаборатория в институте. Но тут разразилась буря, и… — Арсеньев махнул рукой.

— Что за буря?

— Вы что-нибудь знаете о генетике?

— Алексей Алексеевич, я простой маляр. Цитрусы, это так, знаете, на безрыбье. Откуда мне знать, что такое генетика?