По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Но при всей роскоши отделки и при всём просторе здешний дом мог показаться жалким в сравнении с московским гагаринским дворцом, где стены высоких покоев были выложены янтарём, мрамором, где в зале потолок был из зеркальных стёкол, за которыми плавали дорогие разноцветные рыбки... Там в спальне князя стоял киот с образами, ризы которых были густо украшены жемчугом и драгоценными камнями, ценимыми почти в полтораста тысяч рублей.

Батистовая рубаха на жирной волосатой груди и шлафрок из драгоценной индийской шали были распахнуты. Князь полулежал на пуховике, сбив к ногам шёлковое покрывало. На восточном столике перед ним стоял серебряный, старинной чеканки, небольшой жбан, из которого Гагарин наполнял хрустальный стакан холодным квасом со льдом и утолял жажду и тошноту, вызванную ночной попойкой.

Обсосав влажные усы, на которых остались следы квасной пены, Гагарин поглядел на Келецкого, — вот уж с полминуты сидевшего молча и как бы размышлявшего о том, что сообщил ему князь, — и спросил:

   — Ну, как думаешь, Зигмунд?.. Разумно я сделал, что поймал быка за рога или нет?

   — А разве ж ясно — вельможный ксенже не хцял того сам? Разве ж из полроку мы о том не хлопотали бардзо усердно? — вопросом на вопрос ответил уклончивый наперсник.

   — Так-то оно так. Да не о том я тебя спрашиваю. И ты хорошо разумеешь, о чём я говорю. Всё выходит по-моему, как я задумал, как вёл. И ты не мало помог мне во всех оказиях, какие представляли. А вот ныне, когда игра сыграна... Когда не чужой, недружелюбец нам, хозяином будет в богатой Сибири... Когда моя она... и, может, на долгие годы... Может... может, на очень долго?! Раздумье и берёт... Знаешь меня, Зигмунд. Пожить люблю. И людям не мешаю. А там что? Тобольск хоша бы взять? Столицу тамошнюю. Бывал в ней. Домов и тысячи не начтёшь...

   — Теперь — побольше будет...

   — Ну, полторы... Народу — тысячи три кроме черни... Дворца нет, даже дома нет для меня сносного. Три каменных домишка на весь город. Кругом — тын деревенский, стены деревянные... Туды же крепость!.. Киргизы ль подбегут, свои ли взметутся — и кинуться, укрыться некуды... Опасное место... Людишки — тёмные, грязные, вечно пьяные, кто побогаче... Бабы — не хуже мужиков пьют... Сорочки по месяцу не меняют... Тьфу! Красятся... Показно, густо так... Лапищи — во какие, словно у медведицы... Что же мне делать там? Ни собраний и ассамблей, ни дам, ни удовольствий никаких... Правда, прибыльное место. Так у меня и своего не мало... Вот и думаю: не отказаться ль?.. За недугом, мол, за негаданным-нежданным... Ты мне его придумаешь... А?.. Как скажешь?..

   — Кеды наияснейший пытает, я только скажу цо княж много лет там жили — и плохо не было... Есть там же ж и беленки, румьяненки, черноглазёнки... Бардзо отличны. Ходят они два раз в недзелю до байни. И з собой привесть можно... И вызвать потем можно... Ханы дикие в своих кочёвках мешкают... А сколько у их пенкных тых перепелучков?! Вам ли не достац, чего захцеце?..

   — Положим, правда... Да, тоска... С кем мне там время делить?..

   — А ну з кем?.. Знакомцув много. А щирых приятелев маш, яснейший ксенже?..

   — Правда, нету... Кому нужда или корысть — тот и гнёт тебе спину... Да ведь и там как будет...

   — Значит, всё одно... Зато там сам найяснейший ни пред кем уж не загнётся.

   — Ты на кого намекаешь?.. На капитана?.. Я и перед ним не гнусь. Он помнит и знает, что я — Рюрикович в два-десять и третьем колене. Начальник роду нашего, Михайло, княж Иванов сын, — Гагара, прапраправнук Ивана Всеволодовича, удельного князя Стародубского... А род капитана тогда только с нашим родом равняться да браниться стал... И то сказать ещё: как сам он навеселе — всё ходит за боярином Тихоном Стрешневым да допытывается: «Старый! Ужель мне тебя батькой звать?..» Что же мне перед ним гнуться так очень?..

   — Не пшед ним... А сан его такий... Кеды ж наияснейший будет в Сибиру, то и сами...

   — Будем не меньше саном?.. Твоя правда. Вот это одно и манит меня... Что старше, то больше почёт я любить стал... Да и тут надоело... Столько путаницы... И с доброхотами моими, и с ворогами... и с царём, и с царевичем... Хотел бы ему от души помочь... Да чем?..

   — Чем?.. Може, там увидице, яснейший ксенже...

   — Там?.. Увижу?.. Не пойму... Говори прямо...

   — Можно сказаць! — слегка понижая голос и невольно оглядываясь, сказал Келецкий. — И в Сиберии, — как наияснейший сам вешь, — немало доброхотов цезаревичу знайдется... Венц, як тут... Хто по старей вере хочет жиць — туды уходзе. А у цесажа уж давнейше нездровье... и бардзо опасне... Может, и длуго жищь... Может, и помереть одним разем... Хто по нём застемпить на трон? И регентство можно... и... Вшистко можно ждаць...

   — Да, всяко может случиться... Не так Катерина Алексеевна, как мой кум и благодетель, пирожник бывый, ныне — друг сердечный государя... с государыней вместе... Алексаша высоко метнул... Хитро петли вьёт... От него — всяко станется. Надо готовым быть, твоя правда, Зигмунд...

   — Не моя то правда, а Господа нашего, Иезуса! Hex бедзе похвалене Имя Го!.. Так, я муве...

   — Понимаю... Не всероссийским — так хоша Сибирским царём можно будет поставить старшего наследника... Ловкая затея... И не то чтобы уж очень оно хитро было... А, знаешь, умён ты, поляк! Я ещё нынче вот, недавнушка... Поздравляли меня с назначением... Подошёл и царевич наш. Да потихоньку и шепчет: «И ты меня покидаешь, Петрович? Правду молвят: «Кому счастье — доля, с поклоном всё прут. А у бездольного — все други, знай мрут»... Тогда я и шепчу на ответ: «Спокоен бы ты был, царевич. За твоими делами, тебе на помочь еду туды»... Он просиял даже, весёлый отошёл. А по правде сказать, не то было у меня на уме... Нынче же вечером доброхоты шепнули мне было, что гневается капитан на дружбу мою с царевичем... Я, штобы от греха подале, сунулся в Сибирь... Да, видно, сам Бог хочет, чтобы и тут я пригодился бедному царевичу... Поглядим... Умное ты мне слово сказал, Зигмунд... Я тут на досуге подумаю. Можешь идти, ежели сон клонит...

   — Не!.. Кеды яснейший позволит, я ещё цос скажу...

   — Говори... говори...

   — Кроме старинных русских, много шведув и немцув есть в Сиберии. Пленные и торговы людзи... Их надо к себе пшиволаць (призвать)... Они много пользы зробют... И надо всяку христианску веру в Сиберии не заброняць... И католицтво... и...

   — Знаю, знаю твои составы... Сам из братьев иезуитов, хоть и отнекиваешься... Да мне всё равно. Человек ты умный, скромный... Мне зело полезен бывал не раз и при телесных недугах, и когда смута душевная приспевала... Я не дикарь... Что ж, могу понять каждого, хотя бы и чужого по вере. Не бойся! Никого не прижму... И вашим миссионерам католическим тоже позволю язычников обращать... А тебе, конечно, твои ксёндзы за то спасибо скажут...

   — Не о том я... Не про себе думка... Я за яснейшего папа и за цезаревича думаю... Ежели все западны потентаты будут видець, что вшелька вяра христианска в Сиберии воли ма... Як мыслишь, наияснейший: бендон помогаць вам и цезаревичу во всём чи не?..

   — Ну, вестимо, вестимо: скорее помогут, если за нас да за наши затеи с царевичем ваше святое братство иезуитское всё станет... Сила немалая!.. Иные государи на Западе и то жалиться стали, что жмут их ксёндзы да патеры... Ничего. Нас они не прижмут. А помочь могут, твоя правда. Так надо и их раней подмаслить... Не забуду слово твоё!.. Выйдет по-твоему... Пиши генеральс-аббату твоему, что обещаю я в Сибири все вольготы и католикам, и всяким христианским людям. Не стану пытать, вешать али на кострах жечь... как... Ну, сам знаешь, про кого думка...

   — Вем, вем, наияснейший ксендже! — совершенно просияв от такой лёгкой победы над упрямым порою, хотя и безвольным Гагариным, с низким поклоном проговорил Келецкий. — Жиче наилепшего, вельможный муй ксендже... Пора и спаць найяснейшему... — И с новым глубоким поклоном Келецкий ловко, бочком вышел из опочивальни.