По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Вице-канцлер Головкин, с бледным одутловатым лицом, важный, сосредоточенный, пучил свои оловянного цвета глаза на всех окружающих, видимо, мало что сознавал и только тянул стакан за стаканом из гранёного графина с тминной настойкой, поставленного перед ним.

Он и в минуты опьянения не терял того внушительного вида, с каким порою составлял важную меморию Петру или дипломатическую ноту какому-нибудь из западных потентатов, как руководитель тогдашнего министерства иностранных дел.

И только когда красивая голландка проходила мимо канцлера, не меняя позы, он щипал её, прибавляя по-немецки:

   — У-у!.. Гладкая... Хрустит, небось, всё тело у тебя, где ни тронь?..

   — А, вот мы сейчас увидим! — задержав красавицу, подхватил моложавый на вид, с женственным лицом, но с холодными злыми глазами генерал Василий Долгорукий, сидевший тут же. И привычно он расстегнул корсаж девушки, причём несколько крючков с треском отлетело совсем.

С весёлым громким смехом оттолкнула ловеласа Минна, которую в эту минуту позвал сам капитан.

   — Ещё кружечку мне и гостям... Ого... да нельзя ли такого яблочка на закуску, — пошутил гигант, протягивая руку с трубкой к раскрытому корсажу.

   — Сейчас всё подам! — не переставая смеяться, покорно ответила девушка.

И, переходя от гостя к гостю, от объятия к пьяному поцелую, она не имела даже времени исправить беспорядок туалета.

Августовская звёздная свежая ночь глядела в раскрытое оконце комнатки, где происходила пирушка. Но никому не было дела ни до светлых, трепетно мерцающих звёзд на далёком синевато-изумрудном небе, ни до свежего дыхания ветерка, налетающего с реки и с моря. Все шумели, говорили в одно и то же время, волновались своими мелкими и крупными интересами... И многоголосая, разноязычная беседа далеко уносилась в заснувшую ночную тишину, вырываясь в раскрытое оконце душного, дымного покоя вместе с клубами табачного дыма.

   — Как оно ни плохо, а и доброго немало послал нам Господь! — своим хриплым, глуховатым баском говорил капитан князю Куракину, который сейчас беседовал с Петром, заменив вышедшего из-за стола резидента. — Вот Выборг взят нами... Это — крепкая подушка Парадизу моему. Санкт-Питербурх твёрдо упереться на ту крепость может. Далее Финлянды тоже у нас в руках... Сия страна, почитай, нам и не надобна... Да, было бы что уступить после Швеции, когда час мириться приспеет... Вот...

И обыкновенно неразговорчивый, необщительный Пётр сейчас пустился в самые подробные объяснения своих ближайших планов Куракину, которого часто посылал полномочным послом к соседям-государям. Выпитое вино и хорошее настроение духа развязали язык гиганту-правителю, который за последнее время особенно что-то стал задумываться и хмуриться, очевидно утомлённый целым рядом военных неудач и неустройством государства.

   — Оно верно, капитан. Да, вот слухи слывут: дорого нам больно и неудачи и удачи наши обходятся.

   — Дорого?.. Жеребёнка купить али родить — и то денег да крови стоит. А мы царство куём. Где же дурням понять! — вспыхнув, отрезал Пётр. — Ну, да ладно же. Силой, если не согласием Фортуну-госпожу к нам передком повернём... Уж мы её тогда... удовольствуем!..

И он пристукнул по столу кулаком, словно угрожая этой упрямой кокетке, Фортуне.

   — Кабы ещё нам дома не вредили люди... даже самые ближние... Легче бы всё пошло... И слухов слыло бы поменей! — невольно покосясь на соседний покой, пробормотал капитан.

Там, окружённый тоже приближёнными к Петру людьми, сидел царевич Алексей, который на другой же день должен был ехать за границу, чтобы в Торгау встретиться с нелюбимой им Шарлоттой Бланкенбург Брауншвейгской и обвенчаться с этой рябой, сухопарой, некрасивой принцессой, у которой ум и душа были намного прекраснее её телесной оболочки.

Как раз о невесте и толковал сейчас Алексей с юным графом Головкиным, сыном канцлера, отделясь со своим собеседником от остальной компании.

Оба они сидели на подоконнике раскрытого окна, будто желая освежить головы от хмеля, и толковали вполголоса.

Князь Григорий Фёдорович Долгорукий, посол Петра в Варшаве, у посаженного снова на королевский трон Августа Саксонского, нарочно приехал обсудить подробности встречи его с Петром и находился тут же. Князь Волконский, в чине полковника, из денщиков Петра, губернатор Архангельский, ещё два полковника, денщики, Яков Елчин и Юрий Пашков, генерал-майор Лихарёв, посол Пётр Львович Толстой, князь Юрий Трубецкой, почти все, назначенные состоять в свите цесаревича и Петра при будущем торжестве бракосочетания, собраны были в любимой австерии капитана — выпить отвальную. Кроме них было ещё человек десять случайных приглашённых, приятных царю собеседников, или нужных людей, как голландский резидент и австрийский посланник, находившийся в комнате, где сидел сам Пётр.

Алексей всеми силами души восставал против предстоящего брака, но, запуганный отцом, не смел ему сопротивляться даже в таком деле, как собственная женитьба.

Зная характер юноши, Головкин, руководимый какими-то тайными соображениями и планами, не прямо, но окольными путями старался восстановить Алексея и против невесты, и против отца.

   — Пропала моя головушка! — хриплым, возбуждённым голосом, напоминающим голос Петра, только ещё более глухим и слабым, негромко жаловался сверстнику-графу Алексей. — Поженят, обвенчают с этим пугалом огородным, сухопарую, жердь долговязую в жёны навяжут. Да лучше бы мне конюхом родиться, чем порфиру надеть да всю жизнь не по своей воле жить... А и то сказать: не порфиру гляди, саван мне приготовят скоро мои друзья-недруги... Теперь особливо... Метресса отцова ныне в матушки законные мои попадёт... Дитё у их, сын тоже свой, гляди, будет... Разве допустят меня до трона? Ни в жисть... Как-никак, да изведут!.. Оттого и венчают, лишь бы с рук меня сбыть!..

   — А ты бы всё же потише, ваше высочество. Хотя здесь и вполпьяна все, да не безухие... А затем прими в рассуждение: как брачный договор утверждён? Сказано в пункте первом, что брак сей сочетается к пользе, утверждению и наследству Российской монархии... а также к вящей славе и приращению Брауншвейгского дома...

   — Во, во... Им, куцым, и будет прибыль. Видал я: каки у них там палацы да маентки. Конюхи у отца лучше живут, чем тамо вельможи. Теснота, нищета... У нас спеси меньше. Зато простор и благодать! Что нам к чужим ходить? Свои невесты найдутся, не беднее этой выдры... Уж ежели батюшке нужно на мне калым наживать... А помочь какую нам немцы подадут? Враги они нам, предатели. Еретики безбожные. Не похуже тех самых турок, против которых отцу помогу обещают... Так зачем же меня...

Вдруг заметя, что к ним подходит Елчин, давно уж поглядывавший на двух приятелей, о чём-то оживлённо толкующих, Алексей сделал совсем пьяные глаза и слегка заплетающимся языком заговорил:

   — И такая это, я скажу тебе, девка... толстая да горячая... как привалился я к ей, ровно на печь попал... Право…

Сначала молодой Головкин раскрыл было на мгновение широко глаза, но, почувствовав за спиной, что кто-то приближается, тоже принял совсем опьянелый вид и громко, горласто захохотал, повторяя при этом:

   — Ловко... Любо... Сделай милость, удостой... Позволь хотя взглянуть на девку твою новую, десятипудовую... Ха-ха-ха!..

   — Что глядеть?.. Можешь и попотеть... Мне не жалко для друга...

И оба мимо Елчина, проводившего их взглядом, весело смеясь и разговаривая, прошли и заняли места за общим столом.

Ещё порядком даже не усевшись, Алексей своими красивыми, хотя и усталыми, припухшими глазами с нескрываемым презрением и злобой, не поднимая почти постоянно полуопущенной головы, уставился исподлобья на сухого, чистенького старичка в богатом кафтане, князя Бориса Юсупова и крикнул ему:

   — Гей, ты... Лукавый татарин! Князь Астраханский!.. Подь-ка сюды?..