По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Оставшись один, капитан потускнелым взором блуждал от лица к лицу, от фигуры к фигуре и с особенным удовольствием любовался молодой красоткой, без устали продолжавшей услуживать гостям.

Когда же Каниц остановил её и они стали пить из одной кружки, гримаса досады так и передёрнула лицо гиганта.

Когда Минна подошла и хотела взять его пустую кружку, он так же, как за несколько мгновений назад Капиц, обхватил стан девушки, притянул её совсем к себе на колени и, ничуть никого не стесняясь, стал целовать её прямо в губы.

   — Не спеши... Я и подождать могу... Вот как ты устала... Лицо красное, глаза горят... Отдохни немного... — на своём смешном, немецко-голландском языке стал ласково уговаривать капитан.

Она сначала осторожно, молча, хотя и настойчиво старалась высвободиться из железных рук великана-гостя. Но видя, что все попытки напрасны, заметив, что брови его уже начали сдвигаться и хмуриться, девушка подчинилась ласке с покорностью овцы и с застывшей, деланной улыбкой ремесленницы.

И только избегая взора Каница, который сейчас же вернулся, сел за дальний стол и теперь горящими глазами смотрел на неё, Минна отвернулась к стене, почти совсем уткнувшись лицом в плечо капитану; из-за высокого стола видны были только по грудь эти оба мощные торса, близко слившиеся друг с другом.

Бледнея и краснея попеременно, юноша глядел на сцену, переходящую за грань самых вольных шуток.

Гиганта раздражал этот немой укор. Но хмель и близость Минны заставляли на время забыть и пренебречь всем остальным...

   — Неужели же он так забудется... При всех позволит себе?.. — рвущимся от волнения голосом совсем громко спросил Каниц у Брюсса, следившего за игрой в карты, но не принимающего в ней участия.

Обернувшись на голос офицера, Брюсс окинул изумлённым взглядом смельчака. Но на лице юноши лежала такая смесь негодования и внутреннего страдания, что старик решил успокоить и остановить неосторожного.

   — Наконец, так пристыдить девушку! — не выждав и ответа, торопливо продолжал негодующим тоном Каниц. — Какая бы она там ни была... Неужели же он решится?..

   — Он?! — спокойно, негромко заговорил Брюсс. — Эхе! Дружище! Бранденбургская София-Шарлотта — не такой девке чета... И целая свита была за дверьми, рядышком... А капитан разве не пошёл на неё в атаку, будучи также сильно под Бахусом... Вот как и теперь... Еле отбоярилась немочка.

   — Но это ж неучтиво, наконец! — не вытерпев, совсем громко произнёс возмущённый голландец. — Общую прислугу задерживать у себя одного...

И юноша опять в упор поглядел на парочку, которую в этот миг все присутствующие намеренно не тревожили даже взглядами.

Гигант, весь занятый своей мимолётной подругой, ничего не мог сейчас ответить. Но его небольшие, глубоко сидящие, огненные глаза из-под нависших бровей с такой злобой и негодованием сверкнули на юношу, что тот невольно поёжился от страха.

И тут же, словно устыдясь минутной слабости, Каниц снова, ещё упорнее, вызывающе дерзко стал глядеть на обоих.

Гигант отвёл глаза и, нахмурясь, продолжал ласкать девушку. Прошло около минуты.

Потом, внезапно столкнув её с колен, он откинулся к стене, словно бы желая передохнуть от усталости.

Минна, неловко оправляя корсаж, не поднимая глаз, выскользнула в соседнюю комнату, как будто за вином.

Настала временно сравнительная тишина, нарушаемая только звоном золота, которое перебрасывали на игорном столе.

   — А теперь, — неожиданно, громким, хриплым баском обратился гигант к Каницу, — и ты, молодой человек, вон ступай из компании.

   — Как?.. Вон?.. Почему?.. За что?.. — невольно подымаясь с табурета и багровея до корней волос, спросил опешивший голландец.

   — А за то... не ходи пузато!.. — вставил русскую поговорку в свой голландский говор капитан. — Вести себя не умеешь. Глядишь, куда не надо, когда не следует... Небось, девчонки и на тебя хватило бы! Всю её не зацелуют... А позавистничал не ко времени и некстати — так за хвост да и вон! Таков у нас обычай!

И капитан стал спокойно раскуривать свою погасшую коротенькую трубку.

Широкая, крутая грудь низкорослого, но сильного голландца так и заходила ходуном, кулаки сжались. Он сделал решительный шаг вперёд.

Все присутствующие, побросав игру и разговоры, невольно обратили внимание на сцену, которая так шумно и внезапно стала разыгрываться перед их глазами.

Ментиков, Виниус, артиллерийский надзиратель, хозяин горных дел и Сибирского приказа, сибирский царевич Арслан, Василий Алексеевич Ягужинский и ещё кое-кто помоложе сделали движение, как бы готовясь стать на защиту капитана. Остальные — насторожились и стояли за Каницем, чтобы остановить его, когда понадобится.

Но остаток благоразумия не позволил горячему юноше переступить границу дозволенного.

Похрустывая пальцами, остановился он шагах в четырёх от гиганта и с деланным спокойствием произнёс:

   — Не знаю, как у вас, в... Московии... но во всех христианских просвещённых странах так не обходятся с приглашёнными гостями. Я ничего зазорного не делал. Вёл себя, как подобает образованному дворянину. Между тем как вы себе позволяете...

   — Молчать!.. И вон пошёл! Без всяких разговоров! — выпрямляясь во весь свой грозный рост, загремел капитан таким голосом, каким, должно быть, в разгар Полтавской баталии отдавал приказ бомбардирам.

Кровь отхлынула у Петра к сердцу и лицо стало иссиня-бледным, страшным, как у мертвеца. Углы рта задёргались, голова тоже стала дёргаться в одну сторону.

Окружающие знали, что означает такое подёргиванье, и у многих руки похолодели от страха.

Кто-то взял за плечи Каница, пытаясь вывести из комнатки. Но силач-голландец встряхнулся, как бульдог, идущий на медведя и почуявший на спине постороннюю тяжесть. Державшие его два человека так и отлетели в сторону. Сделав ещё шаг к столу, Каниц остановился совсем близко напротив гиганта. Голубые спокойные глаза теперь горели бешеным огнём. На губах показались окаины из пенистой слюны. Хрипло, с трудом проговорил он:

   — Ннно... Я ещё сношу... Я ещё помню... Ннно... Я могу забыть и тогда...

Он не успел закончить. Сразу понизив свой сильный голос, отчего звуки стали ещё грознее, гигант только сказал:

   — Смерд... Раб... Грозишь... мне?.. Да я...

Блеснула сталь обнажённого оружия. Капитан уже занёс его над головой Каница, который даже не успел и тронуться с места. Ещё миг — и удар раскроил бы курчавую широкую голову голландца.

Но Меншиков, стоявший ближе всех к гиганту, так и кинулся к нему, обхватил его за шею, дёрнул за руку, и сталь, просвистав мимо уха Каница, врезалась в толщу дубовой столешницы и разломилась на несколько кусков с протяжным, жалобным звоном.

Человек шесть так же быстро облепили голландца, сразу протрезвевшего в эту минуту смертельной опасности, и почти без всякого сопротивления с его стороны вывели юношу из австерии на улицу, где он остался стоять, тяжело дыша, подставляя пылающую свою голову порывам свежего полночного ветра, налетающего со стороны Невы. На него устремились любопытные взгляды кучки гайдуков и кучеров, которые, в ожидании господ, сбились в кружок, калякали и курили трубки. Заметив это, голландец нервно передёрнул плечами, глухо выругался и быстро зашагал прочь от австерии по глухому пустынному плацу.

Молчание, которое воцарилось на миг в обеих комнатах после ухода Каница, сразу сменилось шумом, говором.

Царевич Алексей, тоже привлечённый шумом и, стоя в дверях, наблюдавший за всей сценой, счёл нужным подойти к отцу.

   — Не повредили вы себе чего, батюшка? — спросил он.

   — Ничего... Делайте всё своё... Оставьте меня в покое! — ответил Пётр. Огромным усилием воли он уже овладел собою, спокойно опустился на скамью, задымил своей трубкой и только частыми глотками холодного пива пытался утолять жар и сухость, перехватившие ему горло.

Хмель, раньше туманивший сознание, очевидно, прошёл у капитана, и ему стало неловко. Он словно досадовал на себя за всё, что здесь произошло.