Коридоры кончаются стенкой

О применении мер физического воздействия к обвиняемым я узнал совершенно случайно. Нет, я знал, что отдельные сотрудники грешат этим, но неофициально. А тут вдруг выясняется, что особо доверенные с ведома и разрешения руководства широко применяют и мордобой, и стойки, и конвейерный допрос. Увидев, как это делает следователь Коган С. Н., я немедленно доложил Григорьеву, но тот ответил коротко и зло: «Не лезь не в свое дело!» После этого мне стало ясно, почему я, допрашивая руководителя троцкистской организации на Северном Кавказе Белобородова, получил признательные показания лишь через шесть месяцев упорной работы с ним, в то время, как тот же Коган и Макаревич, стоящие по квалификации гораздо ниже меня, успели допросить по тому же делу по десять обвиняемых и получить от них развернутые показания. Я снова полез с вопросами к Григорьеву. Тот назвал меня волокитчиком и бездельником, отчитал за «неумение работать», и вот через месяц я неожиданно был отстранен от следствия. Меня перебросили на участок по оформлению арестов и следственных дел, направляемых на Военную коллегию, то есть фактически на техническую работу. А еще через несколько месяцев меня откомандировали в Москву на так называемую стажировку. Понятно, что отстранение от следствия и переброска в Москву имели целью избавиться от меня как от человека, мешавшего творить беззаконие.

Я полагал, что в Москве пополню свой чекистский багаж, но, увы! Стиль работы центрального аппарата ничем не отличался от стиля периферии: те же бешеные темпы следствия, та же протокольная горячка, те же издевательства над обвиняемыми. Я убедился, что опыт Ростова это действительно опыт Москвы, освященный определенными службами НКВД.

К моему несчастью, я попал на стажировку в отделение, начальником которого был Сербинов. До этого я его лично не знал, но слышал, как о хвастуне с ограниченным мышлением. Теперь я имел возможность убедиться в этом воочию. Но вскоре его с должности сняли и он куда-то исчез.

Проработал я, «стажируясь», в следственной группе 4-го отдела ГУГБ, до начала августа 1937 года и должен был окончательно закрепиться на работе в Москве. В связи с этим я выехал в Ростов-на-Дону для устройства партийных и личных дел, но обратно вернуться не смог, так как серьезно заболел и до сентября провалялся в постели, а там произошло разделение Азово-Черноморского края и Дейч, ставший теперь начальником УНКВД по Ростовской области, чтобы избавиться от «мертвых душ», а именно таковым я для него являлся, так как числился за Ростовом, а работал в Москве, перечислил меня в штат Краснодарского краевого УНКВД и предложил мне немедленно выехать в Краснодар. Я позвонил начальнику 4-го отдела ГУГБ Литвину и доложил ситуацию. Тот пообещал переговорить с Дейчем. Остановились на том, что меня все-таки откомандировали в Краснодар. Мою просьбу дать возможность подлечиться после перенесенной тяжелой болезни не удовлетворили.

Вот и попал я в Краснодар. Мобилизационных настроений у меня не было. Краснодарский край в новых границах представлялся для меня нетронутой целиной, краем непуганых зверей в смысле насыщенности правотроцкистскими, эсеро-меньшевистскими и прочими представителями антисоветских политических партий, и я стал рваться в бой, горя единственным желанием, как следует наладить на доверенном мне участке борьбы с контрреволюцией агентурно-оперативную работу.

В Краснодаре с первых дней я столкнулся с разнузданной групповщиной. Малкин, и Сербинов потянули за собой «хвосты» — угодников, подхалимов, карьеристов, с Которыми сработались на прежних местах службы. Началось жестокое противостояние этих групп, сталкивание сотрудников лбами. Особенно преуспел в этом Сербинов, открыто игнорировавший Малкина как начальника Управления, который с первых же дней работы стал уклоняться от оперативной работы, перекладывая ее на Сербинова. Тот быстро взял бразды правления в свои руки и в Управлении стал складываться своеобразный «сербиновский» стиль работы, в основу которого легли хамство, барство и беспредел.

Вообще Сербинов — это странный тип человека. Во-первых, он очень высокого мнения о себе. Полагает, что в совершенстве усвоил «московскую школу» и потому умнее и опытнее его в управлении никого нет. Самым мощным доводом в пользу какой-нибудь его идеи считает ставшую уже крылатой в Управлении фразу: «У нас в Москве так делали». Диктатор, сплетник, пакостник, глуп безмерно и потому, наверное, очень жесток.

Странно: я ловлю себя на том, что испытываю отвращение к евреям, хотя сам чистокровный еврей. Почему они так лютуют? Почему так безжалостны к людям и с наслаждением бьют по своим? Почему я — еврей — не смог найти общего языка с евреями Люшковым, Каганом, Дейчем, и вот теперь — Сербиновым? Почему они отвергают меня, а я их? Не потому ли, что я бескорыстно и безгранично предан моей родной большевистской партии, великому пролетарскому государству, вождю и учителю всех времен и народов, великому и прекрасному человеку товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину?

На этом запись заканчивалась, и Бироста после некоторых раздумий взялся за перо.

«В Краснодаре по инициативе то ли Малкина, то ли Сербинова меня назначили начальником отделения — первое повышение за семнадцать лет работы в органах госбезопасности… Это ни в коей мере не означает, что я принял складывающийся в Управлении стиль работы. Я категорически против извращенных методов ведения следствия, но, наученный горьким опытом, уже не демонстрирую свои убеждения, так как понял, что плетью обуха не перешибешь. Расследуя дела против участников правотроцкистских организаций, я, по возможности, стараюсь избегать применения мер физического воздействия к обвиняемым, стараюсь быть объективным при определении вины и пока мне это удается.

Вся работа отдела, которым руководит Шалавин, разбита на два участка. Первый — это следствие по делам правотроцкистской организации. На него брошены я, Зайберг, Дудоров и Исаков со своими отделениями. Второй участок — это следствие по казачье-белогвардейской контрреволюции, дела по которой готовятся на «тройку». Руководит этой работой Захарченко — заместитель Шалавина, привезенный Малкиным из Сочи. Непосредственный контроль за их работой осуществляют Малкин и Сербинов. Сюда брошен весь остальной состав 4-го отдела плюс специально созданная группа из числа других оперотделов, периферии, курсантов Харьковской пограншколы НКВД и молодого пополнения.

Кажется, что между Шалавиным и Сербиновым началась страшная драка. Некоторые начальники отделений принимают сторону сильного, то есть Сербинова, но я, несмотря на неприязненные чувства, которые испытываю ко всей этой своре, не вхожу ни в одну из группировок и со всеми поддерживаю ровные деловые отношения. Нейтралитет дает мне возможность сосредоточиться на делах и я уже показываю неплохие образцы работы. Начальники других подразделений начинают завидовать мне и упрекают в бесчестной близости к руководству. Мне на это наплевать, так как они ногтя моего не стоят. Я успешно, в совершенно нормальных условиях ведения следствия, без рукоприкладства и подтасовок развернул дела по Новороссийскому элеватору, краснодарской конторе «Заготзерно», Новороссийскому порту и ряд — на одиночек. Очень тяжело было разворачивать дело по «Заготзерну», так как кроме акта о порче зерна и двух арестованных мне ничего не передали. Дело пришлось вести вслепую, но в результате упорной работы мне Удалось «расколоть» обвиняемых и вскрыть правотроцкистскую вредительскую организацию.

Кажется, мне хотят поручить Жлобу. Его пребывание здесь держится в глубокой тайне. Все знают, что он арестован в Москве во время «сабантуя», устроенного им для друзей в парке Горького, но никто не знает, что дело к нему не клеится, что за полгода следствие по нему ни на шаг не продвинулось. Придется дело завершать мне. Не знаю, в чем там провинился легендарный комдив, только думаю, что мне с моим упорством удастся заставить его разоружиться перед партией и советским народом…»

В коридоре за дверью послышались возня, — топот ног. Дверь без стука отворилась и в кабинет торопливо вошли два конвоира. Один остался у двери, другой молча прошел к окну. Напуганный неожиданным вторжением и подчиняясь инстинкту самосохранения, Бироста схватил папку с записями и, бросив в сейф, запер на ключ. В этот миг дверь снова отворилась и в кабинет в сопровождении еще двух конвоиров в наручниках вошел Жлоба, а за ними ввалились комендант Управления Валухин и юный курсант из Харьковской пограншколы — его Бироста несколько раз видел в кабинете Захарченко во время проводившихся там допросов. Конвоиры по знаку Валухина удалились, оставив после себя удушливые запахи ваксы, табачно-водочного перегара и специфическую камерную вонь, которую ни с чем не спутать, не смешать.