Тот самый яр...<br />Роман

Под грузом тела поскрипывала расшатанная кровать.

Запах варёных карасей не успел выветриться. Надо было привести обоняние в нежное равновесие: несколько капель дорогих духов на ватку и в комнате запахло весной, садом, любовью.

Росла Полина в профессорской семье. Отвоевав волю с десятого класса, в избалованных не значилась, но доставляла родителям массу беспокойства, житейских треволнений.

Матушка природа при участии отца и матери наделила деву опасной красотой. Не зов, а громкий крик плоти доходил особенно до кобелистых особей.

Смазливые подруги-студентки льнули к Полине, часто давая волюшку медовым губам.

От поцелуев заразительно хохотала. Иногда ей хотелось продолжения начатых ласк, но плутовки сворачивали представление на интересном акте.

Со смелым историком жила давно, считая семейный мир нереальным, уходящим в загадочную параллельщину. Ей нравилось вести любовные игры без правил. Доверялась запросам плоти безоговорочно.

Учёный Горелов не раз подумывал, что Полечку ломает болезнь с грубым названием — бешенство матки. Он шастал по нивам истории, читал разные труды о любвеобильной царице немецких кровей Екатерине II… легендарная была потаскуха. Приписывали ей ту редкую болезнь вечной неудовлетворённости…

Не такова ли полячка-хохлушка? Намешали кровушек… глаза вечно искрятся…

Часто посреди тайны ночи её одолевала тайна плоти.

Подкатывалось на вороных дикое желание мужика — пусть с грубыми ласками, с безумными матерками в период экстаза, оргазма… Отведывала и лесбиянок, но та была любовь недоношенная, недозавершённая… Взаимные поцелуи дарили нежность, не проникая в необузданные глубины страсти.

Когда утонула в ароматах — похвалила французскую парфюмерию. Духи в жизни Полины значили много. Однажды при свидании с прыщавым аспирантом от него полыхнул запах шипра. Отвернула нос от одеколонного удушья. Не могла слушать умные речи о династии фараонов. Сославшись на головную боль, покинула взволнованного поклонника.

Лежала, словно осыпанная лепестками роз.

Вела тихий монолог:

— Зачем так рано ушёл Серж?.. Стал пугливый, мнительный… и усердие не проявляет в постели… всё самой надо змеить, вертеться… Менять его надо — в борозду не идёт, глубоко не пашет… Полька-Полька, какая ты стала циничная, грубая… Пойти разбудить? Мимо дежурной не пройдёшь… может, спит?.. Наводят свои двустволки, словно готовятся к залповому огню…

В дверь осторожный стук.

Подошла, спросила шёпотом:

— Кто?

— Я.

Впустила, страстно обняла, словно в райские кущи угодила.

— Серж, не знала, что Эрот — наш сводник… Мечтала о тебе, идти хотела… закрой дверь на ключ.

— Ты ничего в окне не заметила?

— Нет.

— Над яром поднималось могильное свечение.

— Не диво. Над могилами выбивается фосфор: его диким светом называют… Мучаются трупы… Фи! Новость принёс…

В обтянутой ночнушке Полина сияла желанием. Груди без лифчика не утратили заманных черт. Под розовым шёлком крутая всхолмленность. Крепкие соски оттиснулись картечинами, убивающими наповал.

Она ярко светилась любовью.

Неплохому знатоку самок без труда удалось определить пик вожделения.

Лихорадочно постелила на полу покрывало, одеяло… Ночной гость не позволил распахнуть оранжевый халат, перехватил на поясе дрожащие пальцы.

— Не понимаю тебя… вот нисколечко не понимаю.

Запальчивый шёпот походил на мольбу.

— Извини… не могу. События вчерашнего дня притупили чувства… трупный свет подлил огня…

Раздосадованная дама не принимала никаких отнекиваний. С нахальством и опытом привередливой куртизанки принялась ловко орудовать пятернёй в возбуждающем ритме. Пальцам-пронырам удалось проникнуть под халат. Второй рукой срывала ненавистную одежину цвета залежалого апельсина.

Фрукт сопротивлялся.

— Какая ты ненасытная и грубая.

— Ты… меня… осуждаешь за страсть…

Шипение скатывалось с губ, не приводя упрямца к знаменателю её искреннего порыва.

— Извини… не расположен…

— Пошёл вон! Трус! Нашкодил в НКВД, теперь огоньками фосфорными обеспокоен… Иди, ложись с трупами… пусть тебя баграми в Обь стаскивают.

— Тише, дурёха…

— Не затыкай рот, святоша!.. Так оскорбить любовь!..

— Не убивайся. Наверстаем.

— Вёрсты нашей привязанности оборвались…

Через стену постучали.

— Дрыхайте! — рьяно огрызнулась разгневанная чиновница.

В какой-то миг бывший особист Горелов почувствовал себя на плахе.

Скоро скатится позорная головушка… уйдут в небытие, в вечную тьму звёзды, цветы, рестораны, женщины… Осталась последняя минута жизни.

Высшая мера висит на паутинке, как и само существование — высшее проявление мудрости природы и веков… Подступило ожесточение плоти, которая во все времена привыкла царить над духом, унижая его при всяком удобном случае.

Сняв халат, трогательно укутал Полину с головой. Под оранжевым мирком плотной материи осыпал глупышку и капризулю мокрыми поцелуями. Обильные слёзы жаждущей женщины пахли духами. Солоноватый вкус пощипывал язык.

Благородный гнев распалил желания.

Обольстительница бесстыдно вторгалась в кущи личного пыла и счастья.

Так быстро одержанная победа придавала силы, безудержность.

Вседозволенность умелых рук, горячих губ распалила недавнего упрямца.

Опытные любовники прекрасно знали, как переходить плохо охраняемые границы высокого возбуждения…

— Ты знаешь, Серж, где зарыт клад любви? — нежно ворковала голубка после необузданного жара объятий.

— Где?

— Не вздумай, грубиян, подбирать знаковую рифму — Любовь покоится на небесах. Слетает к безумным кладоискателям… Прости меня, дуру, за недавнее безумство… ждала тебя… призывала… страсть ослепила рассудок…

— Поводырь нужен?

— Не смейся. Я — твоя жуткая пожирательница эликсира… полная бесстыдница… только так нисходит ко мне бабье благополучие. Не говорю: счастье… Миги быстротечны, но они где-то незаметно сливаются в энергию звёздного родника…

Её уверенные пальцы бурно плавали по потному телу недавнего ослушника.

— Я пойду.

— Полежи немного, налим, от щуки быстро не уйдёшь. От зубастой тем более.

— Не даёт покоя дикий свет фосфора…

— Забудь и прости: недавно упрекнула за службу твою ратную. Зачем так подробно рассказывал о тех гнусных годах?

— Родному человеку душу изливал…

Пенсионер союзного значения Горелов догадывался: в партийных верхах у него есть смелый покровитель. На каком этаже власти поселился неизвестно, но заступническая волна лилась из Серого дома на Томи — знал точно.

Кандидатская диссертация о вековых муках народа, о пагубности культа властных фигурантов истории тащилась со скрипом, с интригами и кознями коллег, но всё же одолела перевал высшей аттестационной комиссии.

Находились сослуживцы, сочувствующие ломаной судьбе диссертанта: был жертвенной пешкой на широкой игровой доске истории.

В Колпашино прибыл для пополнения багажа фактов чудовищных репрессий тридцатых годов.

— Угомонись, правдоискатель, — внушала любвеобильная Полина, — дался тебе глупый зачуханный народишко. Его протащили по всем каторжным этапам, тюрьмам и ссылкам… протащат ещё, когда вызреет вождь сталинско-гитлеровской формации… В «Тихом Доне» наткнулась на убийственное высказывание неуравновешенного героя: народ — сука…

— Замолчи! — перебил пустые рассусолы кандидат исторических наук. — Я тоже натыкался на этот книжный бред. Шолохов находился под пятой партийной верхушки… Творцы, ослеплённые барабанной идеологией, не могли восстать… против ветра. Разве обласканный ЦК писатель мог написать истинное: власть — сука, притом паршивая. Народ стерпит — его можно кобелём окрестить. Не смог проучить в веках аристократическую сучку.

— Не об этом парадоксе будет твоя докторская?

— Коснусь глобальной беды страны — рабского соглашательства нации. Её запугивали со времён насильственного принятия христианства. Церковь отделена от государства, её и от народа надо отделить.