Тот самый яр...<br />Роман

Красноармейцы пересилили. С исчезновением из деревни белых не явился обещанный спокой. Голодная страна вырывала у деревни последнее. Власти приступили к новому этапу повального разорения крестьян.

По деревням шныряли ушлые продагенты, по низким ценам закупали на корню лён, свёклу, рожь, картошку.

Мужики долго обкатывали на зубах ядрёное словцо — прод-раз-вёрстка. По всем житейским статьям выходило: красные не отступятся от деревни, пока не выгребут из закромов всё зерно, не заберут шерсть, молоко, мясо, овощи.

Впервые Киприан Сухушин стал ощущать апатию к земледельческому труду Саднило душу, раненую грудь.

Громко поговаривали о колхозах, об общих скотных, машинных дворах. Опускались руки.

Изредка наезжая в Томск за скобяным товаром, одеждой, обувью, глазел на вывески многочисленных учреждений с длинными замысловатыми названиями. Язык сломаешь, пока осилишь непонятные словосочетания.

Торопились куда-то напыщенные персоны с портфелями. По булыжнику мимо старых купеческих хором неслись пролётки. Поблескивали витрины магазинов. Город имел напускную важность: её влила революция.

Отправляясь в губернскую столицу, Киприан надевал чёрный суконный костюм. Поскрипывали смазные сапоги, будто проявляли недовольство от великого деревенского передела.

На пиджаке красовался Георгиевский крест.

На улице Миллионной к кавалеру подкатился юркий человек в сером френче. Больно сдавив локоть, отвёл в сторону.

«С царским крестом разгуливаешь?»

«С крестом войны и Отечества».

«За мной».

Контора, куда завёл незнакомец, помещалась неподалёку. За первым от входа двухтумбовым столом сидел скучающий лохматый юноша, похожий на семинариста. Катая по бледно-зелёному сукну крутое брюшко пресс-папье, мечтательно глядел в запылённое окно. Заметив вошедших, деловито крякнул, отшатнулся к спинке стула. Поправив просторную полинялую гимнастёрку, бойко пробасил:

«Браво, Пиоттух! Ещё один крестоносец!»

«Свеженький, шельмец! Разгуливает вальяжно по городу Знай: мы беляков давно вышибли отсюда… Душок царский не выветрился? Продуем на одесский манер…»

«У Колчака служил? Фамилия? Место жительства? — стрелял вопросами желтозубый конторщик. — Сдёрни, сдёрни крест! Тут тебе не штаб белой армии — солидное учреждение…»

Поняв, что его не разыгрывают, Киприан возмутился:

«По какому праву задержан? Где у вас гербовая бумага, по которой русскую награду нельзя носить?»

«Молчи и кажи вид… паспорт е?».

Распахнув пиджак, задрав рубаху до подбородка, бывалый солдат обнажил широкую волосатую грудь: сверкнул красно-бурый шрам.

«Вот мой вид… Крест за Родину получен, за народ…»

«Ты тут ранами не тычь, — сбавив начальственный тон, пробубнил рябой учрежденец. — У нас своих хватает… Навозом пахнешь. Возвращайся в деревню… Запрячь крест подальше в старинный сундук… царской старине — каюк! Нынче царицей — пятиконечная звезда… Пиоттух, спасибо за верную службу. Отпусти крестоносца восвояси…»

«Может, ему проверочку в… санатории устроить? Там по таким кадрам соскучились».

«Пусть убирается… кабинет обнавозил…».

«Ну, время! Ну, жизнь! — плевался дорогой оскорблённый Киприан. — Неужели теперь каждый встречный сопляк может тащить к подозрительным дельцам?.. Так и в каталажку загремишь…».

Журчала бражка… журчала чистая стариковская речь.

Историк вслушивался в неторопливый рассказ, радовался мозаике русских отшлифованных веками слов.

Перебил крестоносца однажды, когда полыхнула фамилия Пиоттух.

— Не сомневайся, Сергей, я эту жидовскую сволочь ни с какой другой не спутаю… возвращался на попутной телеге, колёса гремят… под их шумок вытверживаю: «Пиотух давно протух…

— Неужели с той поры зол на него?

— Если бы только с той… Он же меня ещё раз с „Георгием“ в городе прихватил… Доставил прямиком в загородный санаторий: тюрьма пересыльная, люду — спички в коробке… Авель Пиоттух — главный надзиратель… Потащили нас в барже на Север… Чай, слыхал про Назинский остров смерти?

Так что я тебе, Серёжа, верный собрат — тоже в штрафном коллективе побывал… Не делай глаза баранками — удалось сбежать на Васюган… бороду отрастил староверскую, примкнул к артели остяцкой: по дальним озёрам и речушкам рыбу промышляли…

— Как выглядел Пиоттух?

— Плюгавенький… среднего росточка… Шибко психованный… Его приклад по моему телу часто разгуливал. Нальётся злобой — зрачки белеют, как у рыбы разваренной… Собирался я его перед побегом придушить — душа отказ сделала…

— Вот так история!

— Э, дорогой гостенёк, всю мою историю в один том не втолкаешь… Душа почему непобедима? Потому что после смерти в отлёт уходит… в свободное плавание…

— В загробный мир веришь?

Осушив гранёный стакан браги, крякнув, богатырь почти рявкнул:

— Веррю!.. Что я видал в сраной предгробной жизни?! Голимый труд… унижения… грабёж… войны… Думаешь — мы с тобой народ? Чернь… скот…

— Сброд… быдло… — подсказал историк.

— …Верняком сказанул, — обрадовался поддержке Киприан. — Вот и тешим душеньку о рае загробном… Может, там не встретишь Пиоттуха, не услышишь его ора: „Я тебе продую мозги на одесский манер…“

— Давно сделал вывод: империи погибают от рабства… оно укорачивает сроки существования людских сообществ… Понятен тебе ход моих мыслей?

— Верняком!.. Рабами жили, барскую породу защищали… Вот мы бражничаем, а на Оби партейные прохиндеи концы в воду прячут…

Что для них благословенный народ Отечества пыль, песок, бурьян, — подливал масла в стариковский огонь штрафбатовец. — Ему удалось вывести крестоносца на стрежь истории, всколыхнуть память.

— Меня, Серёга, вот какая загадка мутит: как, допустим, я, в гроб упакованный, бездыханный — в загробье окажусь?.. Ангелы перенесут? Так у них крылышки слабые, мою тушу в центнер весом им не перенести… Если душа выпорхнет — дело другое… душу и ветерок краю поддует…

Неотвратимый сердечный приступ свалил разведчика и снайпера Воробьёва на крыльце избы Октябрины. Встревоженный кот учёный, громко мяукая, с минуту ходил торопливо вокруг присевшего на ступеньку больного.

После ухода гостя на улицу хозяйка ждала его возвращения.

Дымок звал на помощь.

Валокордин не влил в сердце энергию защиты.

„Скорая“ прилетела не скоро.

Отнялись ноги. По слабым рукам пробегала частая дрожь.

Санитары с трудом переложили с крыльца на носилки обмякшее тело.

В больницу Октябрина не поехала, решив навестить сердечника утром.

После обезболивающих уколов ветеран обрёл мутное сознание.

— Меня зовут Наган Наганыч… Натан Натаныч Воробьёв… отдельная рота снайперов…

— Лежи, лежи, фронтовичок, потом честь отдашь.

— Сестричка, как я сюда попал?

— С улицы Железного Феликса привезли… На яр ходил, что ли? Сердце не выдержало?..

Смутно прорисовывались Обь, обрыв, кот, череп на штакетине.

— Сердце — моё слабое место… Отговорила роща золотая…

— Пока шумит… пить не бросишь — точно отговорит.

— Сестричка… я немного… Победный день…

— Вот и полёживай, победитель, набирайся сил.

Соображение очищалось.

„Разговаривает со мной деваха как с последним алкашом… так с Васькой Губошлёпом можно болтать… Дурак! Оставил череп на заборе… Ты зачем его в руки брал, пулевую смертельную дырку ощупывал?..“.

К полудню навестила Октябрина, принесла свежий творог, пару яблок, картофельные шаньги.

— Дымок привет передаёт.

У больного вид виноватый, с налётом суровости.

Старушка успокоила:

— С кем, милок, беды не бывает… поправляйся… Утром сосед прибегал, про оставленный череп талдычил. Боялся нас напугать… Говорю: „Запился ты, Васька!“

— Был дымокурный череп… я его за поленницу дров положил.

— Вот леший! Губошлёпина нарымская!

Увидев медсестру, показывающую пальцем на циферблат наручных часов, Октябрина кивнула и заторопилась. Она поняла сигнал „свидание закончено“.