Тот самый яр...<br />Роман

Вениамин Колыхалов

ТОТ САМЫЙ ЯР…

Роман

Об авторе

Вениамин Анисимович Колыхалов — член Союза писателей СССР, России. Автор 33 книг, изданных в Москве, Сибири и на Дальнем Востоке.

Стихи, повести, рассказы, очерки публиковались в журналах «Наш современник», «Москва», «Новый мир», «Молодая гвардия», «Дружба», «Знамя», «Октябрь», «Смена», «Сибирские огни», «Дальний Восток» и в др.

Лауреат пяти литературных премий: три — столичные, две — областные.

Родился 8 апреля 1938 года в селе Кандин Бор Парабельского района Томской области.

Воспитанник Усть-Чижапского детского дома Каргасокского района.

В 1956 году окончил Томское горнопромышленное училище № 1.

1958–1961 гг. — армейская служба в г. Владивостоке.

С 1962 г. — член Союза журналистов СССР.

В 1968 г. окончил Литературный институт им. Горького — Москва.

С 1976 г. — член Союза писателей СССР, России.

Работал грузчиком, монтажником-верхолазом на строительстве третьей очереди Томской ГРЭС-2, слесарем по ремонту промышленного оборудования, ассистентом кинооператора, корреспондентом различных газет.

По творческим командировкам ЦК ВЛКСМ, Союза писателей СССР, литературных журналов побывал на многих ударных стройках страны, во многих Союзных республиках, которые нынче принято называть ближним зарубежьем.

Во всех своих произведениях поднимал на пьедестал Почёта и Уважения рабочего человека. Тема труда — главная магистральная тема. Герои моих рассказов, очерков, повестей — гидростроители, нефтяники, речники, лесорубы, геологи, хлеборобы… ветераны войны и труда.

Из всех наград особенно ценю медаль «За освоение недр и развитие нефтегазового комплекса Западной Сибири». На Северах меня считают своим — это выше всяких званий и наград.

Глава первая

У Великой Оби и Яры Великие.

После ледогона река металась — искала границы уведённого природой моря. Разлив у горизонта подныривал под синеву, увлекая её в рискованный путь.

Крутояры Оби редко выходят на смотрины…

Скорбела могучая река: её Колпашинская береговая крутизна была навечно опозорена багровой властью.

С незапамятных времён панорамный яр вызывал восхищение у Оби и небес.

После наглого и дерзкого переворота подкупленные большевики начали спешно разрабатывать чёрную жилу насилия и террора. В отвал сыпалась крепкая порода с ёмким названием народ.

Сработал подстрекательский иностранный капитал.

Продажная клика властолюбцев, почитателей золотого тельца повела гнусную политику: началось планомерное уничтожение нации.

Чикист расстрельного взвода — коренастый Натан Воробьёв вышел на обрывистый песчано-глинистый берег, оглядел широкую пойменную затопь: поразило безграничное царство воды. Освежил мускулы резкими взмахами сильных рук.

Красному молодцу больше нравилось словцо чикист, чем пустенькое стрелок. Офицеры госбезопасности НКВД часто козыряли крылатой фразой: в ЦК — цыкают, в ЧК — чикают. Птичка обрела крылышки, разлетелась по спецкомендатуре, Ярзоне шустрым воробышком.

В парне бродило напускное бесстрашие: его подогревал спиртной дух. В геенном деле невозможно обходиться без взбадривающей чарки. Градусы руке не помеха. Не мешали ловить в прорезь револьвера крупную плоскую мушку. Пуля безошибочно выбирала прямицу короткого полёта до очередного черепа.

Утроба огромного яра гасила шумы, не давала улетучиваться запахам человеческой крови, хлорной извести и тлена.

В подземной бойне крутился конвейер смерти и несмываемого позора.

Нарымский новоявленный комсомолец оказался на водобое жизни и судьбы. Не успел опомниться — захомутали в органы, поуросить не дали. Начальники твердили: если мы не уничтожим ядовитое племя врагов революции, гидра расплодится, сожрёт нас вместе с потрохами. Никто не желал собственной погибели. О чужой рассусоливать не хотелось. У каждого была своя тройка: наган — пуля — череп. Клеймили позором того, кто делал промах с первого выстрела, у кого дрогнула рука и душа, кто не разил наповал контру. Издевались над слабаками, исходящими блевотиной, впадающими в истерику. На одного слабонервного, который лишился сознания, дружно помочились.

В подземелье останавливалось время. Оно рисковало выходить на свет божий, являть зловещий цвет.

Разветвлённые катакомбы удерживались от осыпи толстыми брёвнами, подпорными плахами. Между щелей струился песок веков.

От напускной весёлости стрелков веяло животным страхом содеянного. Порою весомая доза алкоголя не дурманила головы.

Тусклый боязливый свет электрических лампочек неохотно боролся с коренной темнотой напуганного яра. Ходы штолен разбегались в разные стороны. Повороты к Оби были короче: устрашала близость береговой крутизны.

С неошкуренного соснового накатника свешивалась кора. Виднелись траншейки, проточенные мохнатыми любителями древесной плоти.

Когда рушились на Оби толстые льдины, яр вместе со стихией переживал трепетную новь нахлынувшего половодья. Многотонная туша отвесного берега приветствовала весёлый настрой воды.

Изредка смелые плотные глыбы бесшабашно бросались в объятья Оби: она уносила отчаянную осыпь вместе со льдом.

Майское солнце вытащило из увесистой колоды счастливую карту весны: её радовал золотой туз. Казалось: в любом северном уголке нет захолустья. Везде кипело обновление, животворная радость оттаивающей синевы.

На берегу красовались рубленые в кержацкую лапу дома. Весёлые дымки из труб не казались траурными, как зимой. Плелись изнурённые, мечтающие о первой траве лошадёнки, натужно тащили гружёные телеги.

С приходом долгожданных, отмоленных у зимы майских деньков, в большом нарымском посёлке воцарилось оживление. Оттаял людской муравейник, зашевелился. Стал проворнее расползаться по улицам и переулкам.

Мимо длинного забора, грозного здания следственной тюрьмы НКВД проходили с опаской. Приглушали дыхание. Оглядывались по сторонам. Высокий заборище Ярзоны не мог скрыть серую крышу с красными шишаками труб. Они грозили небу, всякому прохожему.

Колпашинская Ярзона была одним из многих островов смерти, разбросанных по необозримостям сибирских лагерных широт. Не посчастливилось заиметь в стране условных Советов настоящих рыцарей-заступников. Случалось: крестьяне с обрезами, топорами, вилами громили притеснителей. В тридцатые-сороковые годы парализованный страхом люд, словно сам лез в пасть неодолимого дракона.

Вождь, впавший в тупую философию террора, как в маразм, руками и гневом особистов душил любые зачатки свободомыслия, сопротивления.

Сюда, на крутобережье, свозили обречённых.

Комсомолец Натан Воробьёв смотрел на ходячие живые трупы цепкими глазами палача. Священное время жизни для них теперь ничего не значило. Оно укорачивалось с каждым неспешным шагом, с каждой выхлебанной чашкой зонной баланды.