Золотой век

— Ну, ну, что за совет? Сказывай.

— Не худо бы вашему сиятельству проехаться в казанскую вотчину.

— Что такое? Мне ехать? Да ты, Григорий Наумыч, с ума сошел! Зачем я поеду?

— Затем, ваше сиятельство, что лично изволите приказать выпустить господина офицера, а во-вторых, изволите с ним примириться.

— Что же мне, по-твоему, у Серебрякова прощения просить?.. Мне, заслуженному генералу, офицеру в ноги кланяться?

— Помилуйте, ваше сиятельство, вы только изволите сказать ему…

—, Ну, ну? Что я должен сказать?

— Дело кончить миром.

— А если Серебряков этого не захочет… Это было бы хорошо, но ведь ты пойми: я не один месяц держал его под замком, как арестанта…

— Смею доложить, ваше сиятельство, господин Серебряков человек добрый, миролюбивый-с.

— Добрый, миролюбивый! Почем ты это все знаешь, Григорий Наумыч?

Как же мне не знать? Много лет знаю я господина Серебрякова, привык-с к ихнему нраву.

— Это верно, Серебряков человек хороший, он, вероятно, не забыл то добро, которое я ему когда-то оказывал; но едва ли все же он согласится на мир со мною, и ни в каком случае в казанскую усадьбу я не поеду.

— Так дозвольте мне, ваше сиятельство, туда съездить?

— Вот что дело, так дело! Поезжай, привези прямо ко мне Серебрякова, только уж не как арестанта… Понимаешь?

— Понимаю, ваше сиятельство…

— Скажи Серебрякову, что, мол, князь Полянский просит у вас, господин офицер, извинения, так и скажи.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Скажи ему, что я прошу забыть всю вражду, которая между мною и им была. Князь, мол, просит вас, господин офицер, убедительно к нему в Москву приехать; в Москве-де мир у вас полный последует; а если Серебряков паче чаяния не захочет этого мира, то скажи — я готов ему дать удовлетворение такое, какое он хочет, так и скажи.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— А главное, не забудь сказать убедительно: его сиятельство, мол, просит вас пожаловать к нему. Что делать, — придется смириться мне, родовитому князю и заслуженному генералу, чуть не прощения просить у мальчика-офицера! Другого исхода нет, надо, как можно скорее, замять это дело. Если Серебряков со мною окончательно примирится, то придется ему выдумать какую-нибудь сказку про то, что с ним было и где он находился. Государыня лично Серебрякова, знает, она препоручила даже разыскать его графу Румянцеву-Задунайскому; производили следствие, разумеется, Серебрякова не разыскали.

— Где им, ваше сиятельство! Он у нас под семью замками был припрятан, — промолвил старик-камердинер.

— Итак, Григорий Наумович, не откладывай в долгий ящик, поезжай завтра же в мою казанскую усадьбу, устрой мне это дело и получишь от меня большую награду.

— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство, я и то изыскан вашей милостью.

— Помоги мне выпутаться из этого дела, старый и верный мой слуга!

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

LX

Камердинер Полянского, всегда верный и точный исполнитель воли княжеской, на другой же день после разговора своего с князем Платоном Алексеевичем рано утром поспешно выехал из Москвы в Казанскую вотчину.

Ехал он в дорожном тарантасе с двумя дворовыми, которых велел ему взять с собой князь. Григорий Наумович спешил. Останавливался он только для ночлега. Так достиг он Казанской губернии.

Проезжая по губернии деревнями и селами, старый камердинер заметил между крестьянским людом какое-то необычайное оживление, суету, ожидание чего-то хорошего, радостного. Не доезжая верст 50-ти до усадьбы, Григорий Наумович остановился для ночлега в одной деревушке, состоявшей всего из семи дворов. Как деревушка, так и ее обитатели были, как говорится, «голь перекатная».

Старик-камердинер разговорился с мужиком Вавилой, в избе которого он остановился на ночлег. Из этого разговора он понял, что как Вавила, так и другие ожидают прихода самозванца Пугачева, которого они признают за «батюшку-царя белого российского, Петра Федоровича». Его-то, государя, питерские «енаралы» с царства сверзили, и он-то, «пресветлый царь», более десяти годов жил за морем, укрываючись от своих недугов; а теперь проявился и с своим воинством идет, забирая города, на Москву златоглавую, где и будет царить.

Услыхав такие слова, Григорий Наумович вспылил на мужика Вавилу.

— За эти твои непотребные слова срубить бы тебе руки, да в город к губернатору на его суд и расправу.

— А что мне теперича губернатор? Плевать я на него хотел. Вот придет батюшка, царь Петр Федорыч, в ту пору всем губернаторам конец; нам мужикам воля и деньги, а барам капут! — задорно проговорил Вавила.

— Ох, мужик, привяжи язык! Не то у тебя его вытянут да вокруг шеи обмотают!

— Не стращай, не робок я!

— Робок не робок, а так не моги говорить!

— Что ж, али на мои слова ты запрет наложишь.

— И наложу! Ах, ты, чурбан стоеросовый! Ты, стало быть, властей не хочешь признавать?

— А что мне власти? Плевать я на них хочу! Батюшка белый царь теперь нас в обиду не даст; было да проехало. Да-кась придет он, свет милостивый.

— Да кого ты ждешь-то, дурья твоя голова?

— Знамо кого — «ампаратора».

— Ах ты, неотес-дубина! Вот вздуют тебе спину, вспорют хорошенько и забудешь про своего «ампаратора», — сердито передразнил старик-камердинер мужика Вавилу.

— А ты чего лаешься-то, чего лаешься-то!.. Ишь ты, старый пес! В гостях у меня, а сам глотку дерет.

— Потому я тебя и ругаю, что ты возмутитель окаянный.

— Не лайся, мол, старый пес, а то тресну!

— Попробуй-ка!

Может быть, между расходившимся Григорием Наумовичем и озлобленным мужиком произошла бы драка, которая могла бы кончиться далеко не в пользу старого камердинера, но подоспевшие двое княжеских дворовых успели их примирить и успокоить.

Все-таки Григорий Наумович не стал ночевать в этой деревне и тронулся далее. И хорошо сделал, потому что другие мужики, по примеру Вавилы, недружелюбно отнеслись к проезжим дворовым князя Полянского.

Старый камердинер с своими спутниками переночевал в другой деревне. Ему и тут также пришлось убедиться, что общее настроение мужиков было за Емельку Пугачева.

Приход «батюшки-ампаратора» ожидался с большим нетерпением. Григорий Наумович не стал уже разговаривать и спорить с мужиками за Пугачева из опасения, чтобы не навлечь на себя мужицкий гнев, который бывает так страшен.

Старый камердинер спешил в усадьбу, но каково было его удивление, когда он въехав в село Егорьевское, которое находилось близ княжеской усадьбы, увидал, что все это село теперь представляло из себя одно сплошное опустошение и пепелище: страшный пожар истребил несколько десятков крестьянских изб, уцелела только одна каменная церковь и каким-то чудом небольшой домик сельского священника, старца отца Алексея.

Старик-камердинер с бледным испуганным лицом приказал скорее гнать в усадьбу; он предчувствовал что-то недоброе, и это предчувствие было не ошибочно: огромная богатая барская усадьба была так же подвергнута страшному опустошению и так же была наполовину выжжена.

У Григория Наумовича замерло сердце при взгляде на усадьбу, а на глазах невольно выступили слезы: что было, и что стало: огромный княжеский дом-дворец стоял с выбитыми окнами, двери его были настежь растворены, все деревянные постройки, примыкавшие к дому, были выжжены, везде виднелись следы грабежа и опустошения.

Старик-камердинер поспешил в дом и там увидал полный разгром: все было перебито, переломано, уничтожено. Григорий Наумович, дрожа всем телом, поспешил к горнице, в которой томился в заключении молодой офицер Серебряков. Дверь была настежь отворена, а в горнице никого не оказалось.

— Господи! Что же это такое, что же это все значит? Разбойники верно побывали в княжеской усадьбе, похозяйствовали, но как они, проклятые, пробрались сюда? Ворота были крепкие, железные, ограда высокая. Уж не Пугачев ли злодей нагрянул на усадьбу? — как-то беспомощно разводя руками, промолвил Григорий Наумович.