Волжское затмение (СИ)

– Как сказать… – повёл плечами Антон. – Не очень. Горсть сухарей, кружка воды… Ну и везение. Чтоб под снаряд не попасть, – и невесело усмехнулся.

Доктор оценивающе склонил набок голову.

– Ну, насчёт снаряда, – чуть поразмыслив, изрёк он, – это, положим, судьба, это другое… Но и даже так выходит, что совсем-совсем мало. И живём ведь! И другие жизни спасаем. Вот! А для счастья, по вашему? Сколько?

Антон неопределённо поёжился и мельком глянул на Дашу. Та завороженно переводила взгляд с него на Губина и обратно. Багровые – от зарева – искорки в её глазах на миг гасли, и тогда казалось, что она смотрит в себя и спрашивает о чём-то мучительно трудном, неведомом, неразрешимом. Но молчала Даша. Молчала и улыбалась осторожно и загадочно. Промолчал и Антон. Ну, доктор! Ещё и философствует, старая заноза! На развалинах, на пожарище, на обломках и головешках всей прежней жизни… Собирает её по крупицам, по косточкам, сшивает хирургической иглой, едва не валясь от голода и усталости – и философствует!

– Понимаю, – дробно и сухо рассмеялся Губин. – Понимаю вас. Думаете, сбрендил совсем старик, о счастье толкует среди такого ужаса… Вам-то для него поболее моего требуется. Это пока молодые. Вам жизнь продолжать. А я, Антон, на старости прожитых лет прибавлю к твоим сухарям и воде только лишь чистую совесть. И скажу, что я, друзья мои, счастлив. Да-да. Счастлив.

– Счастливы… – в испуганном замешательстве, полувопросом, прошептала Даша.

– Истинно так, Дашенька. Я наконец-то, без всякой корысти, самолюбования, принуждения и притворства по-настоящему помогаю людям. Вот она, медицина высочайшей пробы, о которой я всю жизнь мечтал. Я, может, и родился, и жил все свои годы только ради этого. Ради этих дней. Они и есть в моей жизни – главное. И, видимо, последнее…

– Нет, Сергей Саввич, – прошептала Даша и закусила губу. И прикрыла глаза, будто спрашивая себя, стоит ли говорить это. – Не надо такого счастья. Слишком страшно. Слишком дорого…

– Дорого, Дарьюшка, – тяжело вздохнул Губин и развёл руками. – И дорого бы я дал, чтобы не случилось всего этого. Но уж коли случилось… Это искупление, ребята. За бездумную жизнь. За бестолковые надежды. За бесчувствие и слепоту, в конце концов. Пришло время правды и заставило совершать поступки. Вот и совершаем…

– Когда ж оно кончится, это время правды… – чуть нахмурясь, вздохнула Даша. – Сил нет правду эту выносить… – и, крепко обхватив руку Антона, прижалась к ней щекой.

– Ничего, Дашенька, – легонько улыбнулся Губин. – Вы молодые. Вы сдюжите. Вам жить. Ну, шагайте. Ночь коротка…

– Сергей Саввич, но всё-таки… – с лёгким укором, но лишь для приличия проговорил Антон.

– Никаких дискуссий, молодые люди, – отрезал доктор и, будто вспомнив о чём-то, встрепенулся и пропал в подвале. Вышел через минуту, держа в руке маленький тряпичный свёрток. Не шире ладони. В папиросную коробку толщиной. – Это вам. Для праздничного, так сказать, ужина, – усмехнулся он. – Будьте здоровы.

– Что это… – пробормотал Антон, разворачивая тряпку. Но несравненный, опьяняющий, головокружительный запах говорил сам за себя. – Это… хлеб?! – ошарашено спросил он, вытаращил глаза и сглотнул слюну. – Нет, Сергей Саввич… А вы? А раненые? Нельзя… – но его протесты были слабы и неубедительны.

– Я сказал – никаких дискуссий! Всё. Кругом, шагом марш! До встречи в шесть утра. Чтоб как штыки. Ясно? – и его глаза под очками грозно сверкнули.

Говорят, Пётр-Павел час убавил. Но ярославские ночи по-прежнему коротки. Хрупка и обманчива эта тёмная тишина. Всё застывает, замирает в сонном оцепенении до первых лучей солнца из-за Волги. А там уже брезжит. Рассинило. Ещё час-полтора – и встанет во весь восток красно-золотой рассвет. Была ночь – и нет. И следа не осталось. Разве что влажные крыши и редкая капель из водосточных труб.

А в этом июле всё иначе. Страшны грохочущие и пылающие дни. Но и ночи, несмотря на тишину, зловещи и тревожны. Бесформенные, переломанные, остроугольные контуры порушенных домов нагоняют безотчётный леденящий ужас. Податливый на обман человеческий глаз начинает видеть в них странное шевеление. Кажется, что эти обгорелые руины обрушатся сейчас окончательно и похоронят под собой мечущегося по улицам прохожего. И будто бы поднимаются из земли, из-под пепла страшные, обугленные, изломанные, изуродованные человеческие фигуры, выпрямляются и, сливаясь с голыми, обгорелыми стенами, застывают в скорбном карауле. Мертвецы, мертвецы, мертвецы… Нестерпимо едкий запах пожарища, горестный и страшный, стоит повсюду. Мрачно и кроваво сияет небо: пылают окраины. Стучат по улицам сапоги патрулей. Грохочут пожарные повозки. Город ещё живёт. Ещё противится уготованной участи. Но всё обречено. Прежняя жизнь разрушена, растоптана и расстреляна. Бежать бы отсюда во весь дух, без оглядки, да некуда: центр окружён фронтовым кольцом с настоящими укреплениями – окопами, насыпями, рубежами колючей проволоки. То там, то тут слышны отдалённые хлёсткие хлопки винтовочной перестрелки.

На Казанской, напротив выгоревших рядов Гостиного двора воздевает к чёрному небу обгорелые стропила полуразрушенный трёхэтажный дом. Угодивший в него накануне шестидюймовый снаряд срезал и обвалил целый подъезд. Торчат по уродливому срезу обваленные и повисшие брёвна перекрытий, остатки лестниц, зияют вскрытые взрывом полости комнат с обрывками обоев и обломками мебели. До сих пор здесь что-то потрескивает, шелестит, сыплется. Дом мёртв. Дом убит. Люди давно покинули его. Чернеют провалы выбитых окон. Белеет отбитая взрывом штукатурка.

Но в непроглядно тёмном, заваленном обломками и хламом лабиринте коридоров примешивается к шорохам и шелесту человеческий шёпот. Слабый, прерывистый, еле слышный.

– Дашка… Ну что ты геройствуешь-то? Ешь, не дури, – гулко, с хрипотцой и умоляющим призвоном частит один голос.

– Ты сам ешь. Тебе тяжелее, – отвечает ему другой, чистый, звонкий и мягкий. – А мне надо-то всего ничего… Да и наелась я уже… Ну, отстань же… Антон!

– Не отстану, пока не доешь! Наелась! Рассказывай! – ворчит Антон и опять переходит на просительный шёпот. – Ну, хоть щепотку, Дашка…

Смешливый выдох, пауза, еле слышный причмок лёгкого поцелуя, неверные в темноте ласковые пробежки Антоновых рук по жёсткой стерне на обритой Дашиной голове. Нет больше длинных, густых, ярко-русых волос. Безжалостный, яростный тиф свирепствует в Ярославле. Прицепится – пощады не жди.

А ужин у них сегодня и в самом деле праздничный. Мягкий, душистый, сегодняшней выпечки хлеб. Всего-то пайковой ломтик, плохо пропечённый, и чёрт-те чего в нём только не намешано, а всё же хлеб! Мало его, Антону на один зуб, дразнить только, а Дашка пусть поест. Полакомится… Так когда-то пирожные ели, помнится. До войны ещё. Редко доводилось, по праздникам только. А теперь вот хлеб смаковать пришлось. Отщипнёшь кусочек, разомнёшь в пальцах, поднесёшь к носу, вдохнёшь, зажмурясь – и аж голова кругом идёт. И слюна бежит – успевай сглатывать. А потом долго ворочаешь этот мякиш языком во рту, и кажется он дурманяще сладким. Разжёвываешь его в кашу – и помаленьку проглатываешь. И чувствуешь, как растекается по животу уютное, сонное тепло. И вкуснее этого убогого хлеба, пожалуй, ничего в жизни и не вспомнишь.