Волжское затмение (СИ)

– Где я, дядя Митя… Что это? – еле провернул языком Спирька.

– Детский приют, Спиря, – вздохнул дядя Митя. – Для таких, как ты. Пострадавших. Всё. Кончилась война. Три недели, как кончилась. Будем жизнь налаживать. Я тебя отсюда заберу, вместе заживём. Ты как? – и с какой-то непонятной боязнью взглянул на Спирьку.

А он молчал. И сквозь мутную пелену виделось ему облако пыли и дыма на месте дома. Бегущие из-под обстрела люди. Подвал. Ладушка. Поход за водой. Смерть. Обвал. Задрожал Спирька, и слёзы брызнули из глаз.

– Ничего, ничего. Жизнь это, Спиря. Так уж нам выпало… Жить-то надо, раз выжили. Не зря же, – тихо, успокаивающе приговаривал дядя Митя. – Ты, Спиридон, самый стойкий оказался. Трое-то ребятишек… Ну, что там, в подвале уцелели… Не дожили. В лазарете от тифа преставились, царствие небесное… А ты выкарабкался. Ты потом уж заболел, когда сестрёнка твоя… А до того крепился. И за ней, бедной, присматривал, и за водой ходил, нас поил. Крепился, других спасал – и сам спасся, выходит. Во как. Вот что значит – человеком до последнего быть…

Не слушал Спирька этой малопонятной бормотни. Он осматривался. Белый потолок. Белые занавески на окнах. Кровати. Кровати. Кровати… А на них – дети. Мальчишки ли, девчонки, старше ли его, младше ли – не разберёшь. Круглые, остриженные головы, сморщенные, измождённые, серые лица. Огромные, как вытаращенные, в пол-лица глазища в тёмных полукружьях. Смотрят. Жадно. И страшно. Спирька вздрогнул.

– Чего? – встрепенулся дядя Митя. – А-а… Ясно. Это, Спиря, товарищи твои по несчастью. Красивые? То-то. Ты не лучше, не думай. Ну, я пошёл. До завтра. Я, брат, теперь каждый день приходить буду. Я тебя не оставлю. Бывай здоров, Спиридон Которосльный. А яблоко вот, в блюдечке возьмёшь. И ребят угости…

Подержал Спирькину невесомую руку и ушёл. Худой. Угловатый. С упрямыми – наперекор всем бедам – морщинами у углов жёсткого рта. А Спирька, вытянувшись, лежал, невидимый под одеялом, глядел в потолок, глупо улыбался и плакал. Солнце. Покой. Родной человек рядом. Яблоки… Жизнь. Жаль только, моря нет. Но до него по Волге, говорят, не так уж далеко…

Время правды

Гремит по изрытой, заваленной обломками мостовой тележка. Низкая, на четырёх обрезиненных колёсах, с коротким дышлом. Даже пустую катить её в объезд воронок тяжело, и Антон то и дело перехватывается то левой, то правой. Рядом, с двумя лопатами на плече, шагает Костя, хваткий и шустрый паренёк, чуть помладше Антона. Подружились пару дней назад, в подвале, под обстрелом. За общим – санитарским – делом. Шаркают две пары ног в истёртых штопаных сандалиях и сбитых башмаках. И стелется по улицам и над всем городом чёрный дым и серая пыль от только что стихшего обстрела. Две лопаты на Костином плече – тупые, щербатые, с обломанными черенками. Лучших не нашлось, а без них никак. Ни черта не сделаешь голыми руками на завалах и пожарах. Без рук останешься – это точно. А тележку позаимствовали недавно в разбитой текстильной лавке вместе с двумя неподъёмными штуками какого-то полотна, годного на бинты и корпию. Рисковали страшно. Их запросто могли обвинить в мародёрстве. Белые в этих случаях не церемонились: отводили за угол – и в расход. Натерпелись страху, но теперь у них был и перевязочный материал, и – пусть убогий – но транспорт для перевозки раненых к самодеятельному медпункту в подвале на Большой Рождественской.

Далеко идти не пришлось. Прямо напротив длинного жёлтого здания, где ещё недавно размещалась Городская дума, зиял прогал обрушенного снарядом дома. В пыли, дыму и извёстке маячили на руинах серые человеческие фигуры. Движения их казались замедленными, неживыми, автоматическими. Не опомнились, видать, не отошли ещё от первого потрясения. Впрочем, опомнятся – хуже будет. Осознают, запсихуют – и тогда от них и вовсе ничего не добьёшься. Пора!

– Раненые есть? – зычно крикнул, подходя, Костя. – Эй, люди! Раненые, пострадавшие есть?

Немолодая, простоволосая, в изодранном платье женщина резко обернулась к ним. Первое – и самое страшное, – что увидел Антон, были её глаза. Широко распахнутые, навыкате. Горящие – и будто незрячие. Антон шагнул к женщине, взял за плечи и резко встряхнул. Безвольно мотнулась голова.

– Ну же, тётя! – окликнул он её в самое ухо. Некогда было миндальничать. В этих случаях – он знал уже – надо действовать грубо и резко. Но дрогнуло лицо женщины, искривился, растянувшись в углах, рот, и не крик даже, а звериный, с прихрипом, вой заставил Антона отшатнуться.

– Оставьте… Оставьте её, ребята, – сдавленно проговорил подошедший к ним мужчина в заляпанных, насквозь пробеленных извёсткой брюках и косоворотке. – Нельзя с ней сейчас… Дети у неё… Там остались, – и ткнул пальцем себе под ноги.

– Дети? Где? – вскинулся Антон, не слыша уже последних слов. – В подвале? Ну? Где были, когда рвануло?

– Хреново, Антон, – крикнул, подбегая, Костя. – Их в комнате завалило, вряд ли живы… Стой! Стой! – заорал он во всё горло и бросился на улицу наперерез пожарной повозке. Заругались, но остановили. Трое бойцов с баграми соскочили с неё и принялись растаскивать толстые, заляпанные штукатуркой брёвна в лохмотьях пакли. Они подавались с треском и стоном. Убрав тяжёлые обломки и отжав кусок рухнувшего перекрытия, пожарные подхватили багры, погрузились в повозку и с грохотом укатили. Антон и Костя осторожно орудовали лопатами. Мужчины – человек пять – с затаённым испугом на пыльных, заросших бродяжьих лицах, помогали вручную. Работа эта, с виду совсем не трудная, на самом деле была чудовищно тяжела. Она выматывала нервы неизвестностью и грозила самыми страшными неожиданностями. Наткнувшись на торчащую из-под обломков руку, ногу, голову, следовало быть готовым к тому, что при попытке высвободить тело в твоих руках останется лишь часть его. Что в раздавленных, размазанных, смешанных с землёй и извёсткой ошмётках вообще нельзя будет опознать ещё недавно живого человека. Такое тоже случалось. Это помнилось, это маячило перед глазами, стоило лишь забыться. И, холодея от предчувствий, смиряя леденящий озноб и бешеный пульс, ребята разбирали завал. Сейчас… Сейчас… Сейчас…

Двух бездыханных мальчишек они нашли на самом полу, под опрокинутым и разломанным дубовым обеденным столом. Стол сослужил-таки последнюю службу: принял на себя тяжесть рухнувших потолочных брёвен, и спасателям не пришлось собирать раздавленные тела по кускам. Младший, лет шести на вид, был мёртв. Старший ещё теплился. Под жуткие, воющие крики обезумевшей матери его отнесли подальше от пыли и дыма, на траву, и Костя попытался сделать ему искусственное дыхание. Это оказалось невозможным: рёбра были переломаны, и при нажиме на грудь слышался характерный хлюпающий хруст. Но – видимо, от боли, – мальчишка очнулся, заморгал невидящими уже, запорошенными пылью глазами и резко, булькающе вздохнул.

– Ма…ма… – сипло простонал он, дёрнулся и замолк. Теперь уже навсегда. Из уголка правого глаза скатилась, оставив неровный белый след на грязной щеке, слеза. Костя выпрямился и отвернулся. Плечи его вздрагивали.

– Ну… – собрав все силы и преодолев душащий комок в горле, проскрипел Антон. – Что? Сами…похороните или мы…в братскую свезём? У нас тележка тут…

Но режущий, металлический вой заглушил его слова. Земля вздрогнула, и чугунно отяжелевший воздух ударил по ушам. Все тут же бросились наземь. Но взрыв был далеко, у Ильинского сквера. Второй снаряд грохнул далеко позади, в стороне Спасо-Преображенского монастыря.