Волжское затмение (СИ)

– Дашка, Дашенька, да слышу я, слышу… Да, ужас. Да, страшно… Но подумай ты, ведь десять дней всего прошло… У тебя ж там… – голос Антона сладостно замер, и он взволнованно перевёл дух. – У тебя там, небось, всё только начинается ещё… Это нам с тобой страшно, а ему-то и невдомёк, поди… Он же когда родится-то у нас, а, Дашка? Только в будущем году, в девятнадцатом! Уже и жизнь-то совсем другая будет! А белых-то вот-вот прогонят, чуть-чуть осталось помучиться – и мир! Что там – неделю-другую перетерпеть! Ты уж так, будто навеки этот кошмар…

– Антон, да ты дурак, что ли? – звенящим шёпотом, ткнув его в бок, оборвала его Даша и вытерла щёки рукавом. – Неделю-другую… Сам-то понимаешь, что несёшь? Да в эту неделю чего только ни случится! А вдруг тебя убьют? Ты и так как ещё жив-то? А если? И как я? Без тебя? Ты подумал? – приумолкла, вздохнула и, поуспокоившись, зашептала опять. – Я, Антон… Ты только не злись… Я Губину всё рассказала. И спросила, нельзя ли… Ну, сделать что-нибудь… Чтобы не было…

– Что?! И думать забудь! С ума сошла? – яростно зашипел на неё Антон.

– Ну, он мне то же самое сказал, – усмехнулась сквозь слёзы Даша. – Поспрашивал дотошно, живот помял… Похоже, говорит, по всему. Поглядел так, весело, но с горчинкой. Ничего, говорит. Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Ох, Антон, как мне страшно… Ты просто не можешь понять… – тяжело, всхлипывая, вздохнула она.

– Ах, так вот он что… Хлеб… Праздничный ужин… Вот чего! Великий старик. Великий! Ты не робей, Дашка, я теперь тебя беречь буду. Ты ведь только что говорила – мы постараемся… Постараемся, Дашка. Хорошо постараемся, теперь уж никак иначе! – и Антон самозабвенно кинулся целовать мокрые Дашкины щёки.

– Давай спать, Антон, – сочувственно покачала головой Даша. – И так сил нет, голова разламывается, так ты ещё тараторишь…

– А? Да… Заносит меня, Дашка, ох, заносит… Да немудрено же, чёрт возьми… Отец… Отец… Отец семейства… – бормотал он на разные лады, словно по-новому прислушиваясь к этому обычному слову. – А ты давай-ка, укладывайся. Ну-ка, слезай с колен… Сейчас… О! А хлеб-то где?

– Ой! – вздрогнула Даша. – Прости, ты уснул, а я как-то и сама не заметила… Один кусочек, потом ещё… И вот… Голодным тебя оставила…

– Да перестань! Молодец, тебе надо теперь… И не есть, а жрать. Так-то, мамаша…

Расстелил старое тряпьё, уложил на него Дашу. Осторожно, бережно, как хрустальную… Она быстро уснула – измучилась за день, а сейчас ещё и наплакалась – немудрено. А Антон не спал. Посинело в разорённой комнате, вот-вот рассвет – и опять весь день заново… Он лежал рядом с посапывающей, постанывающей во сне Дашкой и глядел на неё во все глаза. Глядел и дивился. Она теперь была для него чудом. Великим, неразгаданным, властным – и очень хрупким. Было ему тревожно и страшно. Не сможет он больше так безоглядно рисковать собой. Нельзя… Это и плохо: именно безоглядность спасала его все эти дни. Он не давал себе времени задуматься, и опережал взрывы и обвалы. Не поспевали они за ним. А теперь… Но если он и не уцелеет, то Дашку нужно спасти. Сохранить. Сберечь. Её – и эту растущую в ней будущую жизнь. Наперекор бушующей вокруг них смерти. Как? Что делать-то теперь? Что делать…

Дело – табак

Прогулка была мрачной. Тёмно-серое небо не светлело даже сейчас, в полдень. Воздух не освежал: щедро напитанный пылью, гарью и дымом, он щекочуще оседал в носу и горле, а после подолгу напоминал о себе приступами надсадного удушливого кашля. Перхуров жалел уже, что вышел, но и в кабинете оставаться более не мог. Нервы были на пределе, и амплитуда его хождений взад-вперёд по трескучему паркету всё увеличивалась. Становилось тесно.

А сегодня день не задался с самого утра. Специальная связь – эстафета по волжским пристаням – донесла: в Муроме разгромлен и уничтожен отряд Григорьева – Сахарова. Выступив восьмого июля, они продержались всего сутки. Эта новость была убийственной. Теперь оборона Ярославля может затянуться на неопределённое время. До подкрепления из Рыбинска. В успехе Рыбинской операции Перхуров ни минутой не сомневался ещё вчера. Там всё подготовлено. Там Савинков… Но теперь одолевали тягостные вопросы и предчувствия. Как они? Где? Почему до сих пор никаких вестей? Из Мурома, который у чёрта на куличках, уже сообщили, а Рыбинск молчит, хотя до него здесь рукой подать… Эта неизвестность кого угодно доведёт до остервенения. Всё рушится на глазах, а он, Перхуров, заперт в Ярославле, ничего не знает и ничего не может предпринять! Скорее бы уж. Любая – пусть даже самая скверная – ясность всё же лучше этих проклятых загадочных потёмок!

Медленно, чуть пришаркивая сапогами, заметно сутулясь и попыхивая папиросой, бродил полковник по двору. На улицу Перхуров выходил только в самых экстренных случаях. Там было неуютно и неприятно. Он чувствовал себя инородным и нежеланным в этом городе. Ярославль был ему чужд и враждебен. На его улицах и площадях по спине полковника всегда бежал колючий липкий холодок, будто кто-то неотрывно и злобно глядел ему в спину.

И только здесь, в штабе, Перхуров был относительно спокоен. События последних часов досаждали и раздражали, но не настолько, чтобы потерять присутствие духа. Вот только эти проклятые, навязшие в ушах, расстрельные залпы… Они и раньше тревожили слух и заставляли хмуриться, но теперь, казалось, звучали чаще и настойчивее. Вряд ли их стало больше. Просто он стал чаще обращать на них внимание. Он стал уставать. И это был весьма недобрый знак.

Перхуров докурил и намеревался уже свернуть за угол здания, как вдруг оттуда навстречу ему выскочила растрёпанная, заплаканная женщина с мокрым, распухшим, перекошенным лицом. Платок сбился на затылок, и светло-русые волосы свалялись в бесформенную копну. Серая кофта была растянута, сдвинута набок, и из-под неё выглядывала, махрясь по краю, застиранная нижняя сорочка. Измятая, пропылённая юбка висела на исхудавшем теле, как на огородном пугале. Громко и гулко стуча деревянными подошвами туфель, она, раскинув руки, неуклюже подбежала к Перхурову, бухнулась с разбегу на колени и схватила его за сапог. Дыхание женщины было частым, беспорядочным, истеричным, и постоянно сбивалось на всхлипы, вскрики и стоны. Александр Петрович оцепенел в нерешительности. Застыл и выскочивший вслед за женщиной караульный.

– Батюшка! Благодетель! Ваше благородие! – завыла она так, что у полковника защемило под вздохом. – Не губи! Христом-Богом… Всеми святыми! Не сироти! Нет! Нет у меня никого больше! Не губи!

– Как… Что… Эт-то что ещё такое? – покраснев, гневно выговорил Перхуров. – Кто пропустил?

– Виноват, господин полковник, – растерянно заоправдывался караульный. – Она как налетит… Как налетит, я и опешил… Ну, не стрелять же в бабу, в самом деле…

– Христом-Богом! Господин полковник! Пожалейте, не губите детей, грех это! – уже тише скулила женщина, порываясь поцеловать сапог Перхурова.

– А ну, прекрати! – отчаянно рявкнул Перхуров. – Встань! Да вставай же, кому говорят! Ну-ка, успокойся!

Но женщина ещё сильнее забилась в рыданиях. Ни слова больше не говоря, Перхуров, подхватив под локти, выпрямил её и отрывисто, лёгким касанием, хлестнул её два раза по щекам. Она дёрнулась, вскрикнула, но замолкла, еле справляясь с дыханием.