Волжское затмение (СИ)

– Так. А теперь говори. Зачем пришла? О чём просишь? Ну? – вперил он жёсткий взгляд ей в глаза. Было ей на вид лет под сорок, лицо тонкое, измученное, в ранних морщинах. Усталые, исплаканные, водянистые глаза, мокрые тёмные припухлости под ними. Перхурову вспомнилась вдруг жена, такая же измученная и измождённая. И кольнуло что-то в сердце. Господи, жива ли? Вряд ли…

– Дети у меня… Два сына… О-о-ох! – тяжело, на срыве голоса, простонала она, и от этого почти животного возгласа Перхурову стало совсем не по себе. – Ой, не могу… Взяли их! Солдаты ваши… Говорят, дом чужой разоряли…

– Мародёрство? – скользнул по ней глазами Перхуров. – Так чего же ты хочешь, мамаша? Это преступление. На войне за него расстрел. Всё правильно, – и пожал плечами.

– Пощадите их, ваше благородие… – тоненько протянула женщина, и крупные слёзы заструились по её впалым бледным щекам. – Помилосердствуйте! Глупые они, несмышлённые… Да не со зла они! С голодухи… Помираем мы тут, ваше благородие… Сжальтесь, не губите!

– Так-так. И сколько лет вашим несмышлёнышам? – ухмыльнулся Перхуров. Он знал, что детей патрули обычно не задерживают.

– О-ой, ваше благородие… Да одному пятнадцати нет ещё, а другому шестнадцатый идёт! Да как же таких маленьких-то, неужто рука не дрогнет? Пожалейте, господин полковник!

– Чёрт-те что! – ругнулся Перхуров, уже не чувствуя в себе прежней твёрдости. Что изменится, если он ей сейчас откажет? Кому станет легче от этих двух – нет, трёх! – явно лишних смертей? Зачем они ему? А там, в Екатеринославе, дочь и сын… Кто знает, может, и смилуется судьба над ними? От этой мысли перехватило вдруг дыхание, и Перхуров нервно прокашлялся.

– Фамилия? – тихо спросил он.

– А? – вздрогнула женщина. – Лундины мы. Лундины… Иван и Егор. Христом-Богом вас… Христом-Богом…

– Слышал? – обратился он к караульному. – Быстро. Обоих сюда. Ну, смотри мне! – и погрозил пальцем женщине.

– Ведут, господин полковник… Уже ведут, – доложил, вытаращив глаза, караульный, вернувшись от угла.

– Кого?! Куда?! – сдавленно выкрикнула женщина и осеклась.

Мрачная процессия медленно выходила из-за угла. Пятеро босых, оборванных, перепачканных гарью и пылью мужчин с синяками и кровоподтёками на лицах брели гуськом, сутулясь и спотыкаясь. Связанные за спинами руки ещё более отягощали их движения. Трое первых были неопределённого возраста – от тридцати до сорока лет. Спутанные, свалявшиеся, в колтунах и грязи волосы, жёсткая щетина и подавленно-отрешённое выражение лиц делали их похожими друг на друга и одинаково старили. Двое других были намного моложе. Совсем мальчишки. Гладкие, незаросшие щёки. Различимый молодой румянец на скулах. И глаза. Яркие. Перепуганные. Беззащитные. Далеко видные. Даром, что у одного левый глаз подбит и заплыл, а у другого капают со щёк и носа частые слёзы. Трое конвойных с винтовками наперевес сопровождали их. Такие же понурые и подавленные.

– Куда?! Куда их?! – истошно закричала женщина. – Ваня! Егорушка! Я здесь!

Два юных арестанта вздрогнули, выпрямились, заозирались. Задрожали их бледные губы.

– Мама… – еле выдавил младший, замыкающий. Но конвоир грубо подтолкнул его прикладом.

– Шагай, шагай! Нечего тут!

– Остановите колонну, прапорщик, – еле слышно сказал Перхуров подоспевшему Сапегину. – Вон те двое? Кто такие и за что?

– Братья Лундины. Иван и…Георгий, – чуть помешкав, поворошив какие-то листки в картонной папке, ответил Сапегин. – Мародёрство. Выносили вещи из квартиры…

Перхуров шагнул к арестантам.

– Ну? Вас спрашиваю, братья Лундины. Что выносили из квартиры? Отвечать! – резко проговорил он.

– Да мы… Это… Ведро там взяли. Воду таскать… – дрожащим, срывающимся голосом пролепетал старший. – Наш-то дом сгорел… А без воды хана. Жратву искали, да ведь… Кто ж оставит-то! Ну, Егорка одеяло ватное захватил ещё… На подстилку… – тут он замолк и отвернулся.

– Молодцы, нечего сказать! Сопли до колен, а уже мародёрствуете! Сук-кины сыны! – раскатисто, как перед целым полком, рявкнул Перхуров. Конвоиры и арестанты вздрогнули и отшатнулись.

– Сапегин, – тихо обратился он к стоявшему рядом прапорщику. – Какого чёрта, они же несовершеннолетние. Завтра весь город заговорит, что мы тут детей расстреливаем. Значит, так. Лундиным расстрел отменить, пусть постоят и посмотрят. Им хватит. И к чертям собачьим отсюда. На все четыре стороны. А эти? – кивнул он на троих мужиков. Те, сутулясь, исподлобья глядели на офицеров тяжело и ненавидяще.

– Мародёрство, грабёж, большевистская агитация, господин полковник. С отягчающими… – покачал головой Сапегин.

– Без изменения. Выполнять, – поморщился Перхуров и махнул рукой.

– Слушаюсь!

И подгоняемые конвоем арестанты побрели в дальний угол двора. Туда же с винтовками за плечами быстро прошагали пятеро бойцов из комендантского взвода.

– Как же… Куда же… Ваше благородие! Их…убьют? Убьют?! – предобморочно, одними губами, лепетала мать. Она стояла, прижавшись к стене банковского дома, будто распластавшись на ней.

– Нет, – качнул головой Перхуров.

Женщина схватилась за грудь и облегчённо вздохнула. Но тут же опять встрепенулась.

– Спасибо… Спасибо, ваше благородие… Но… Но куда их?

“А в ноги больше не падает. И не рыдает. И благодетелем не зовёт. Волшебная сила добра…” – зло подумалось Перхурову.

– А ты, мамаша, хочешь дёшево отделаться? – грозно глянул он на неё. – Как бы не так! Пусть поглядят, что с ними будет, если они ещё хоть раз возьмут чужое! Не ты, так мы воспитаем! Всё. Кончен разговор. Караульный! Вывести за ворота!

Через полчаса у него была назначена встреча с немецким лейтенантом Балком. Если можно назвать это встречей. Лейтенанта доставят сюда под конвоем. Все опасения относительно немца подтверждались одно за другим со скучной последовательностью и точностью. А Перхуров до сих пор не знал, как с ним быть. Устранять – несмотря на явные к тому показания – совсем не хотелось. Вовсе не из милосердия. Просто это ничего не изменит. Среди пленных немецких офицеров найдётся другой такой же: наверняка это у них предусмотрено. И начинай потом сначала … Нет. Лучше иметь дело с хорошо знакомым противником. О котором знаешь почти всё. Балк ещё пригодится. Может, и сослужит ещё службу, когда придётся совсем туго.

– К вам лейтенант Балк, господин полковник! – застыл в дверях адъютант.

– Пригласить немедленно!

Торопливый перестук сапог адъютанта сменился лёгким, размеренным мягким поскрипыванием, и в дверях показался Балк. На нём был всё тот же серый шерстяной костюм и ярко начищенные чёрные полуботинки. Он вежливо склонил голову и принуждённо улыбнулся Перхурову. Лицо было усталым и напряжённым. Видно было, что немец бодрится из последних сил.