Ночь умирает с рассветом

— Здорово... — восхищенно проговорила Лелька. — Когда приедет?

— Скоро, однако... Один дяденька стал расспрашивать меня про торговлю. Я говорю, ничего, лавочка у нас есть, Нефед торгует. «Не кооперация?» — спрашивает. Нет, отвечаю, сначала притворялся, что он кооперация, а теперь говорит, что от себя торгует. Дядька посмеялся, а я спрашиваю: скоро у нас кооперативный магазин откроют, дешевые товары пришлют? О комсомольской ячейке все узнала, собирай, Фрося, ребят, будет у нас комсомол.

— Лушенька, — проговорила тетка Катерина. — Как же ты славно съездила...

— Даже спать не охота!

— Я знала, что тетя Луша занятное расскажет, — важно оглядела всех Лелька.

Прошло несколько дней. Лука сидел дома, кто-то постучался в ставень. Лука вздрогнул, перекрестился. В окно еще постучали Он крикнул через двойные рамы:

— Чего надо?

— Открой, слышь... — Лука узнал голос Нефеда. — Разговеться надо, завтра христово воскресенье.

Лука пошел отворять. «И верно, — тяжело соображал он, — завтра, кажись, пасха, светлый праздник... Раньше баба куличи стряпала, поросенка кололи... Яички в луковой шелухе варили. Масленица миновала, не заметил. Ныне никто блинов не пек, в кошевах с колокольцами не катался... Черную корку с водой грызли... И великий пост прошел. Разговенье, значит...»

Он откинул на калитке тяжелые крючки, выдвинул засовы. Калитка задержалась только на цепочке. Просунул голову, разглядел в лунном свете Нефеда, возле него кутался в старую шинель Василий.

— С наступающим, — осклабился Нефед. — Запущай в избу.

Нефед принес пяток крашеных яиц, краюху хлеба из просеянной пшеничной муки.

— Это, — сказал, — заместо кулича.

Василий перекрестился в передний угол, где темнели закопченные иконы.

— Эх, — тяжело вздохнул Лука. — Бобыли мы, бобыли... Сиротские головы неприкаянные. Разве это жизня? Бывало, я в церкву, а жена дома все налаживает... Придешь после всенощной и гуляй, разговляйся...

— Ну, гостей у тебя и прежде не густо бывало, — проворчал Нефед.

— Пошто к всенощной не благовестил? — спросил Лука Василия.

— Храм господен опустел... Поп Амвросий продался антихристу...

— Как это?

— А так: скинул рясу, и все. Навсегда бросаю, говорит, поповское ремесло.

Нефед рассмеялся:

— Скинул рясу и сказал господу: вот хомут и дуга, я тебе больше не слуга.

Лука принес немного самогонки, зашептал:

— В России, слышь, мятеж... На каком-то острову военные матросы взбунтовались... А там Питер рядом...

— Ну, дела... Ты откуда узнал? — спросил Нефед.

— Сорока на хвосту приволокла, — огрызнулся Лука. — Голод в России, люди пухнут.

— Пущай! — Нефед откусил от целой луковицы. — Нам на руку. Голод долго не даст терпеть.

— Я вот что хотел узнать, — сказал через некоторое время Нефед. — Вот ты, Лука, бабник. Даже к Фроське вязался. Только не серчай, погоди, я к делу хочу подвести.

— Как дам по харе, живо заткнешься, — сплюнул на пол Лука.

— Погоди, я тебя не забижаю... Так вот... Есть, говорят, такие водяные девки, шибко ладные. В реках живут, в озерах... Сласть одна, а не девки.

— Чего плетешь?

— А не хошь ли ты, Лука, такую девку? Не хошь? Врешь, Лука, охота тебе молоденькую, свеженькую. А несогласный потому, что неведомо — есть взаправду те девки, али сказка одна. Ляпнешь — подайте водяную, а ее и нету, и не бывало. Тебе один срам. Вот и молчишь.

— Ты чего, с чая спьянился?

— Погоди... Ты, Лука, мужик с головой, такого на кривой не объедешь. Тебе не надо, чего ты в глаза не видывал. И я таковский же. Моя какая мечтания: мельница, кожемялка... Мне водяных баб не надобно. А за мельницу я жизню отдам, мельница мне во сне грохочет, мучной пылью обдает.

— К чему разговор затеял?

— К тому затеял, что никак не пойму всех этих ревкомовцев, большевиков, голодранцев. За что дерутся? За что голод, всякие муки принимают? За что на смерть идут? За коммунизму, за новую жизню. — Нефед хитро подмигнул. — А кто из них щупал эту коммунизму, кто ее держал в руках? А может, ее и не бывает на свете, может, она только в сказках живет. И какая это новая жизня, кто живал этой новой жизнью, что так ее хвалят? Лука водяных девок не шарил — ему их и не надобно. Ему Фроська лучше, хоть и корявая. Эти голодранцы коммунизму не нюхали, а за нее наперегонки в могилу лезут... Вот чего забавно и непонятно.

— Вселенское помрачение, — сказал Василий.

Посидели молча. Лука вылез из-за стола, ушел за перегородку, вернулся с обрезом, протянул Нефеду.

— На словах ты бойкий, а на деле какой?

— Чего ты? — Нефед оттолкнул оружие. — Чего ты, в христов праздник...

— Боле терпеть немыслимо, — прохрипел Лука, садясь на свое место. — Разоренье... Опять добро наше отымают. Бурятам мою пшеничку на семена... Сердце разрывается. Не мы их, так они нас. У Лукерьи когти выросли, всех нас истерзает. И другие не лучше, тоже силенку свою почуяли. Сейчас надо, после поздно станет, сладу не найдем. Христов праздник не помеха, бог благословит... Бери обрез, ложись за поленницей, в Лушкином огороде, жди... Она долго не спит, скараулишь... В ней наша погибель. Как выйдет на крыльцо, так и бей. И ходу... Пустую гильзу не выкидывай, подберут, по ней сыскать тебя могут.

— Что ты, Лука Кузьмич... Не стану я.

— Станешь! Бери обрез, а то живо пулю в брюхо получишь. Убью и в стайке закопаю.

— Не шуткуй, паря...

Лука передернул затвор.

— Ну? Покамест я тебе главный, я тебе командир.

Нефед поднялся, дрожащими руками принял обрез. Лука и Василий тоже встали. Нефед был белый, с синими губами, глаза будто хотели вылезти из глазниц. «Лука убьет... — соображал он про себя. — С него станется. Не дрогнет. Зароет в стайке, в коровьем дерьме... Эх, связался я с ним...» Он долго не мог попасть в рукава полушубка. В дверях обернулся, хотел что-то сказать... Василий благословил его широким крестом.

Нефед задами прокрался в огород Лукерьи, холодея от страха, притаился за поленницей. Было тихо, высоко висел яркий, молодой месяц. Звезд возле него не было, а подальше, на черном небе мерцали, перемигиваясь, далекие светила... Другие горели ровным, спокойным огнем. Иногда на месяц набегало облако, тогда становилось темно и совсем жутко, Нефеду мерещилось, что кто-то невидимый лежит за его спиной, дышит ему в затылок. Под шапкой шевелились волосы... Он молил бога, чтобы побыстрее выглянула луна. Тучка уходила, месяц заливал все холодным, призрачным светом. Нефеду начинало казаться, что он лежит на виду у всего села, всем известно, зачем он таится за чужими дровами. Обрез прыгал в руках, глаза слезились.

Крыльцо он держал на мушке. Когда уже совсем окоченели ноги, онемели руки, дверь в избе растворилась, на порог вышла Лукерья. На плечах у нее был теплый платок, она стала на верхней ступеньке, широко раскинула руки, потянулась, будто нарочно подставила себя под пулю. Нефед замер, сжался в тугой комок, твердо навел обрез. Луша подняла голову к звездному небу, словно услышала какую-то тихую музыку... Нефед плотнее придавил обрез к плечу, нажал на спуск. Затвор в тишине сухо и громко щелкнул, выстрела не было... Лукерья услышала, настороженно огляделась и вдруг поняла, резко повернулась, бросилась в избу. Нефед выстрелил. Лукерья захлопнула за собой дверь...

Сразу во всех дворах залаяли собаки, на улицу выбежали мужики. Нефед в густой тени заборов пробирался к своей избе.

Пора юности, пора цветения...

По берегам быстрых, горных рек, в солнечном затишье между лесистых склонов растет забайкальская дикая яблоня. Весной молодые, сильные соки устремляются из согретой солнцем земли к высоким ветвям. С неслышным шумом лопаются почки, на свет появляются клейкие, прозрачные листочки. Кажется, можно разглядеть, как по тоненьким жилкам стремительно мчится буйная зеленая кровь... Пройдет недолгое время, и яблоня оденется праздничным розовым цветом.