Ночь умирает с рассветом

В этот день снова заседал ревком. С Фросей едва отводились — зашлась, вот-вот помрет... Решили, что Луку надо пока выпустить, хотя все были уверены, что поджог устроил он.

В город выехали под вечер. Всю дорогу молчали, старались не глядеть друг на друга.

Нефед привез из города тугой кусок ситца. Об этом сразу же узнало все село, в лавку повалили покупатели. Бабы, девки за последние годы пообносились, срам смотреть, на улицу выйти не в чем... В лавке толкотня, визг, давка, все норовили первыми пробраться к прилавку. Нефед не знал, что делать, охрип от крику. Стоял красный, с аршином в руках, с ножницами.

— Пошто дорого торгуешь? — кричали женщины.

— Наживатель! Голых обдираешь!

— Поди, гнилой, ситец-то?

— Торгуй правдою, больше барыша будет!

— Хочет разжиться, вот и дорожится.

Нефед вдруг стукнул аршином по прилавку:

— А ну тихо! А то лавку закрою, не стану торговать.

Бабы примолкли.

— Хороший товар задешево не бывает, — проговорил Нефед. — Глядите, какой ситец: сам себя хвалит. Налетайте, кому сколько... Без прибытка торгую! Наш Мишка не берет лишка!

По лавке прошел смешок.

Тут к Нефеду за прилавок со двора зашел отощавший, злой Лука, сел в сторонке, стал смотреть, как он торгует. Нефед ловко махал аршином, щелкал ножницами, по надрезанному раздирал ситец руками.

— Не прячь деньги в карман, — приговаривал Нефед, — покупай на сарафан. Ситец хорош, на кофту гож.

«Настрополился, варнак, — с завистью подумал Лука. — К нему деньги сами плывут...»

Нефед отмерил пожилой женщине шесть аршин, надрезал, а когда рванул, у него пошло вкось.

— Эва, как... — проговорил он растерянно. — Криво впряг, да и поехал так...

Какая-то бойкая бабенка хихикнула:

— Промеж слепых и кривой в чести.

Лука поднялся со своего стула, молча вышел на улицу. «Криво впряг, да и поехал так...» — торчало у него в голове. «Ловко сболтнул Нефед».

С того дня ему стало как-то нехорошо. Не то, чтобы нездоровилось, а вроде тоскливо, муторно. Лука не мог сообразить, что такое случилось. Запрется в избе, а в ней пусто, одиноко... Никогда ему так не было. Даже хозяйство перестало радовать. Сядет, задумается, а в голову сами лезут дурацкие слова: криво впряг, да и поехал так. «Однако Нефед не спроста это ляпнул, а мне в укор», — решил, наконец, Лука и стал примерять пословицу к своей жизни.

Дома Лука размышлял: «Еще, видать, не набрел я на свой талан, на свое счастьице. Куда оно завалилось? Видно и я криво впряг...» Внутри у него жгло возле самого сердца... «Оно так завсегда будет, — Лука сплюнул на пол, — до той поры, покуда лежмя лежать стану. Чего кисну, точно квашня? Белка золотой орешек не притащит. Нельзя на печи посапывать, не такое нынче время. Коли разомлею, наживусь не токмо без семьи, но и своего угла лишусь... Снова засадят, а то и к стенке. Это у них просто».

Он встал, подошел к окну. В нем забродила старая, застоявшаяся злоба. «Не, — Лука прихлопнул на стекле раннюю муху, — жизня кисленьких не любит. Вылез из беды, это понять требуется. Надо стоять за себя, а то пропадешь. Не углядишь, промахнешься, — большевики на твоих косточках как раз свое хваленое счастье построят. Не, паря, нечего слюни распускать...»

В селе Воскресенском, в деревнях Красноярово, Емелины Ключи, в улусе Ногон Майла и во многих других шла тайная напряженная подготовка к кулацкому восстанию. Мятежники готовились к захвату власти. Шеборшились, как крысы в амбаре. Среди богатых бурят все острее разжигалась вражда к русским, но бурятские богатеи охотно снюхались с русскими белогвардейцами и кулаками, готовились к совместному вооруженному выступлению. Их поддерживали и благословляли ламы... По мысли закоперщиков мятежа, вооруженное восстание в селах и улусах Забайкалья должно было открыть дорогу из Монголии бандам Унгерна. Крикливые и хитрые кулацкие зачинщики в деревнях и селах, в бурятских улусах не ведали, что главные вдохновители мятежа уже разоблачены и арестованы в Верхнеудинске, что все их планы известны народной власти и восстание идет на провал. Но заведенное колесо крутилось, кулаки лезли вон из кожи, чтобы втянуть в мятеж побольше людей. В деревнях и улусах появлялись подозрительные типы, разглагольствовали о единой, неделимой России, о сильной личной власти, священной собственности на землю, на промышленные предприятия. По бурятским улусам бродили шатучие ламы, крутили молитвенные барабаны хурдэ, гремели колокольчиками, возглашали о святых перерождениях Семенова, Унгерна...

Колесо крутилось...

В Густых Соснах к восстанию Лука, Нефед, Сидоров и другие вроде не готовились: ревком отобрал оружие, а того, что осталось, было мало. Лука, обозленный недавней отсидкой, лютовал, но сообразил, что нечего лезть на рожон с голыми руками. К тому же штаб мятежников находился в далеких Емелиных Ключах, с ним не было постоянной связи. А выступать в одиночку — верная погибель. Да и кто в селе поддержит мятеж против большевиков?

— Поглядим, как дальше будет жизня, — со вздохом сказал Нефеду Лука. — Нам однако надо идти другой дорогой...

— Какой?

— Убавлять ревкомовцев по штучке. — Лука подмигнул и усмехнулся. — Чтобы подолгу не заживались. За ножку да об сошку, тут и аминь.

— Эка, ты... — Нефед поежился. — Аж озноб по коже...

— А чего? — все с той же усмешкой спросил Лука. — Все мы так — не думал, не гадал, а помер... Первый черед однако за Лукерьей Егоровной, она шибко в рай торопится. У меня за ней должок водится. — Он вдруг переменил разговор. — Заглянем-ка к Василию, божьему человеку, может, почаевать усадит. — Лука подмигнул. — Не со своего ума толкую о ревкомовцах. Ты гляди, не сболтни кому... Как-то шепнул Василию, надо, мол, соображать насчет восстания, прогнать напрочь Лукерью с ее апостолами, поедом она нас сожрет. Работники разбежались, даже коров сам дою. А Василий, слышь, посмеялся: коли жизня опостылела, валяй... Ничего, говорит, не выйдет, зазря шею себе свернете. «Как так?» — спрашиваю. А так, отвечает, большевики главных-то наших повыловили, какой-то гад всех повыдал, в тюрьме сидят. Даже быдто архиерей в кутузке.

— Врешь...

Лука в сердцах плюнул.

— Верно говорю. Только Васька этот не все знает. Меня остерег, а того не ведает, что во многих деревнях творится. Прямо пожар. Не может быть, чтобы само по себе заварилось: самостоятельные мужики за здорово живешь в петлю не полезут. Кто-то их направляет, куда надо...

Нефед шепотом повторил:

— Направляет, паря...

Лука тоже перешел на шепот:

— Васька хитер, но и у нас умишко не стреноженный. Ты держи ухо востро.

Василий жил трудно: появилось хозяйство, надо ходить за конем, за коровой, за двумя овцами, кормить, поить, надо чистить стайку, доить корову, приготовить себе поесть, истопить избу, постирать... Да мало ли! Весна, скоро в землю зерно бросать... Невмоготу одному, хоть разорвись. Верно что: дом вести — не бородой трясти. Василий подумывал нанять работницу, но остерегся: новая власть сразу запишет в кулаки, задавит продразверсткой. Как Луку с Нефедом. А так он маломощный середняк, однолошадный, таким большая помощь бывает от всяких там ревкомов... Один выход — жениться. Правда, Антониде вот-вот рожать, тоже не ахти какая помощница на первое время. С малым дитем будет возиться... Но все же баба в избе, облегчение... Ребенок не всю жизнь в люльке будет лежать, дети быстро растут. С рук слезет, и баба готовый работник.

Василий не сказал Луке и Нефеду, что незнакомые мужики привезли ему ночью два воза оружия — видно, еще действовало указание архиерея. Оружие предназначалось для мятежников. Мужики стаскали его в подвал под колокольней, сложили, прикрыли мешками. Василий снова навесил на подвал большой амбарный замок, спрятал за пазуху ключ. Поп пока не хватился пропажи, не знает, что ключ у Василия.

Справное хозяйство отца Амвросия не давало Василию покоя. «Кабы да перебраться в поповский дом, да завладеть всем поповским добром, да зажить ладненько — ни от кого укору не было б, не батрацким трудом нажито... — размышлял Василий. — А коли зачну новый дом себе ставить, сразу полезут выпытывать, откуда деньги. Докопаются, оборони бог, до моего богачества... — Василию стало страшно и холодно. — Зазря от женитьбы открестился, когда меня отец Амвросий со слезами склонял... Сулил хозяйство оставить. Ведь все одно, придется жениться на Антониде, иначе какой выход? А я вон какого дурня свалял...»