Ночь умирает с рассветом

— Семеновская прокламация. — По бледному лицу бывшего священника пошли красные пятна. Он понимал, что глупо объяснять, как прокламация попала к нему: кто поверит, что ее оставил вместо проповеди какой-то проезжий архиерей...

Лукерья, Воскобойников, Семен растерянно переглянулись: им стало страшно от того, что тяжелое обвинение так просто подтверждается.

В комнате все молчали. Наконец, милиционер сурово спросил:

— Где остальные прокламации?

— У меня больше нет...

— Больше нет? — с насмешкой переспросил милиционер. — Ладно, сами сыщем. — Голос его звучал недобро. — Вот, что... Отдай ключ от подвала под колокольней.

Лукерья помогла Амвросию встать, он вдруг ослаб. Антонида расширившимися глазами следила, как отец подошел к комоду, открыл верхний ящик, достал большой ржавый ключ... Она отчетливо вспомнила разговор с Василием об этом проклятом ключе... Он сказал, чтобы незаметно положила на место...

Милиционеры переглядывали каждую бумажку, но прокламаций больше не находили.

Амвросий сидел, опустив голову.

— Что вы ищете? Одна у меня листовка, и та случайно. Нету больше.

Пожилой милиционер с сожалением проговорил:

— Эва как... Нету... Так тебе и поверили. Небывалое дело, чтобы контра сразу созналась. Еще пошарим.

Лицо у Антониды горело, она тяжело дышала. Подошла к милиционеру, истерично выкрикнула:

— Контра? Мой отец — контра? Лукерья, что происходит? Как вы смеете?

Она упала на диван, забилась в слезах. Амвросий тихо сказал:

— Успокойся, дочка... Тебе вредно. Тут какое-то недоразумение. Сейчас все разъяснится.

Он давно не называл Антониду дочкой...

— Говори, поп, что у тебя в подвале, под колокольней? — сурово спросил Семен. Растерянность сменилась в нем грубой решимостью: нечего, мол, с врагами чиниться да выламываться...

— Барахло всякое, не помню даже. — Амвросий поднял голову. — А ты на меня не ори, слышь? Я не глухой. В подвале мебель поломанная, церковная утварь старая. Куль известки, для побелки. Еще что-то... Да, ящик стекла.

— Нет там стекла, — торопливо вставила Антонида.

— Как нет? — удивился Амвросий. — С довоенного времени...

— Я с дядей Василием для школы взяла. — Антонида покраснела. — В прошлом году еще.

— Спросить могла, — сердито буркнул Амвросий. — Не своим распоряжаешься. Стекло на церковь, а не на школу припасено.

— Ключ у вас завсегда дома? — спросил Семен. — Никому боле не доверяете?

— Дома, дома, — Амвросий нетерпеливо дернул плечами. — Да что вы, в самом деле... Будто и правда врага изловили. Пошли в подвал. И я слазаю, лет пять не заглядывал. — Амвросий вдруг повеселел. — Мне теперь в самый раз лазать по подвалам. Раньше, бывало, в рясе путался. А теперь, как все мужики — в портках. И на крышу взберусь, никто хохотать не станет, верно? Ну, пошли.

Семен хотел было сказать: раз поп зовет, значит, ничего там такого нету... И лезть не за чем.

Хотел сказать, но смолчал.

Амвросий взял с собой свечу. Антонида видела в окно, как они дошли до колокольни, отомкнули ржавый амбарный замок.

В подвал первым спустился Амвросий, за ним Семен и остальные. Семен запалил Амвросию свечу. Слабый огонек осветил сырые стены, по потолку метнулись черные тени. Воздух был затхлый.

— Глядите, ничего нет. — Амвросий высоко поднял свечку. — Плюньте в рожу тому, кто оговорил меня. Вы же по злому навету пришли. Не мало еще мерзавцев, кого хошь оговорят.

Лукерья подумала — хорошо, что все так кончилось. Ей захотелось на улицу, на чистый воздух.

— Ну, хватит... Пошли, — сказала она.

— Погоди, Лукерья Егоровна, — дрогнувшим голосом проговорил Семен, повернулся к Амвросию: — Ну-ка, поп, дай свечку.

Наклонился к самому полу, поднял пустой, грязный мешок, посветил. На досках были винтовки, наганы. Под другим мешком, поджав тонкие, длинные ноги, лежал японский пулемет. Кучей сложены круглые гранаты...

— Что это?

— Не ведаю... — растерянно ответил Амвросий. — Убейте, не ведаю.

Лукерья тоже подняла мешок. Под ним были коробки с пулеметными лентами, обоймы с патронами.

— Стойте! — во весь голос закричал Амвросий. — Да что это такое? Истинный Христос, ничего не ведаю... Да как же это? Какая язва подстроила?

Милиционеры пересчитали оружие, патроны, Амвросия толкнули вперед, сами пошли сзади.

— Гляди, поп, — предупредил пожилой милиционер. — Не вздумай удирать. — Он покрутил наганом. — Одним духом прикончу.

Амвросия заперли в баню, приставили стражу, пошли составлять бумагу. Антонида, как услышала про оружие, так и упала.

Ночью арестованный подписал протокол. Утром его увезли в город.

Буряты получили в Густых Соснах семенную пшеницу, уехали к себе — время терять нельзя, весенний день год кормит... С конями остался Чимит, бывший работник Бадмы. Через несколько дней приехал Цырен, свекор Лукерьи.

— Ну, паря, беда... — ворчал он, снимая меховой дыгыл. — Беда, паря...

— Что такое, отец?

— Богачам неймется, ламам неймется... Бадма опять в тюрьму угадал. Ширетуя Галсана или боги уберегли, или хитрость спасла, пока на воле бродит... А тоже пора в тюрьму: грехи за ним, как тени ходят...

Лукерья рассказала, что у них получилось с попом. Тоже худое готовилось, не иначе...

— Никто за кулаками не пойдет, — задумчиво проговорила Лукерья. — Мужики к большевикам жмутся.

Скоро легли спать. Ночью Лукерью, Фросю, Цырена поднял Воскобойников: у него во дворе кто-то только что зарезал улусную лошадь, на которой он днем пахал. Перелез, вражина, через высокий заплот и ножом перехватил коню горло. Воскобойников пришел вместе с Семеном.

— У тебя, паря, однако мой конь был, — вздохнул Цырен. — Серая кобылка, по-бурятски боро морин будет.

Лукерья оторопела.

— Как так? Кто убил?

— Не все, видно, у вас к большевикам жмутся, — усмехнулся Цырен.

— Ничего, — успокаивал его Воскобойников, хотя старик и не очень волновался. — Не горюй, бабай. Я тебе свою лошадь отдам, у меня конь хороший. — Он помолчал, сказал с глубокой обидой: — Каково, единственного коня отдавать, а? Не надо было лезть в это дело, за помощью. По-о-мощь... Теперя хоть с сумой по миру...

— Чего говоришь, паря... — вздохнул Цырен. — Кому-то помешала кобыла, кого-то сильно, видать, обидела...

Он набил табаком трубку, спросил Лукерью:

— Малец-то наш, Егорушка, спит, не ведает, какое угощение деду богатые поднесли... — И добавил: — Все к одной коновязи привязано... Ты, паря, Воскобойников, маленько погоди последнего коня отдавать. У меня в поле работы много, хорошо кушать надо, а то силы не будет. В улусе с едой беда плохо... Я колоть коня на мясо не стал бы, ваши кулаки позаботились, чтобы голодный не работал. Увезу мясо домой, кое-кого в улусе подкормлю... Мне твоего последнего коня, пожалуй, вовсе не надо, пускай твое сено жует, хвостом во дворе машет.

Лицо у Воскобойникова потеплело, он сказал дрогнувшим голосом:

— Сыскать бы того гада, который кобылу кончил...

— Пойдем-ка, паря, — сказал Цырен Воскобойникову, — освежуем коня, кишки выпустим, до утра оставлять нельзя, мясо худое станет. Пойдем и ты, Семен, втроем мы быстро управимся...

Фрося с сестренкой убежали за Фомой Семушкиным.

Мужики и в самом деле вернулись быстро. Цырен оставил в сенях кусок мяса, печенку. Мясо велел Лукерье сварить.

— А печенку сырую буду есть, от сырой печенки в человеке все здоровье, вся сила... Все к одной коновязи привязано, — повторил Цырен. — Летом на покос высокие ичиги надеваем, а то змея может укусить. После нога распухнет, помереть можно. Змея по-бурятски могой будет... Голыми руками не изловишь, палкой надо убить. Змея пестрая, в траве приметить трудно. Худого человека еще больше не угадаешь... Наши буряты говорят: змея пестра снаружи, человек внутри.

— Мы какое змеиное гнездо разворошили! — С радостью проговорил Семен. — Клубком вьются, гады. Ощерились, жало кажут, шипят. А нам хоть бы что.