Ночь умирает с рассветом

Но бывает, что вдруг снова ударит мороз, выпадет снег... И сразу осыплется с яблони розовый цвет, поникнут ветви.

И не только с яблоней так. Когда в полях созревает обильный хлеб, крестьянин знает, что еще рано радоваться богатому урожаю, может прийти нежданная темная туча, тяжелый град выбьет, пригнет к земле опустевшие, легкие колосья... Тогда скудная будет осень.

В человеческой жизни иначе. Ураганы и вихри, потрясения, удары и новые смелые взлеты способствуют быстрому душевному созреванию. Человек не хрупкая цветущая яблонька, поникшая от утреннего инея... Чем труднее борьба, чем тяжелее досталась победа, тем сильнее и тверже становится человек. А если юность, чудесный миг цветения, проходит безмятежно и тихо, без волнений и гроз, без бурь и борьбы, — нечего ждать обильной осени, она не принесет зрелых плодов.

Лукерье выпало много бед, но тяжелое горе не согнуло ее. Она стала сильнее и выше, глаза сделались зорче, голова яснее.

Луша — председатель ревкома. Если бы возле был тятька, какой простой и ясной стала бы жизнь! Часто надо принимать важные решения, а что она знает, много ли видела на своем коротком веку? Да и все они, члены ревкома... С кем посоветоваться? Как поступить правильнее? Луша привезла из города полезные книжки, но разве найдешь в них ответ на все случаи жизни? Вот, если бы возле был тятенька...

Луша решила сходить на братскую могилу. Там похоронен отец... Она надела лучшее платье, уложила вокруг головы тугие косы, сказала тетке Катерине, что скоро вернется.

— Не на гулянку ли, девка? — рассмеялась Катерина, разглядывая Лушу.

Какая там гулянка... День был солнечный, теплый, с земли тянуло парной влагой. Луша торопливо прошла селом, там, за лесочком, могила. Дядька Василий хотел поставить на могиле большой крест, но ревкомовцы не дозволили. Соорудили из досок красное надгробье с пятиконечной звездой.

Луша первый раз пришла туда после похорон. Мрачный холм зарос молодой, свежей травой, могила обнесена невысокой деревянной оградкой. Луша подошла ближе, прислонилась к угловому столбику. По лицу текли слезы, она их не утирала... Сквозь слезы все виделось как в тумане, двоилось и будто двигалось. Вокруг было тихо и торжественно. Высокие сосны словно замерли, боясь шелохнуться, кустарник склонился к самой земле.

— Тятя... — про себя позвала Луша. — Ты слышишь меня, тятенька?..

С живыми надо разговаривать громко, мертвые понимают беззвучный язык мыслей.

Она долго, напряженно ждала, но вокруг было все так же безмолвно...

Луша прижала руки к груди, под ними билось и замирало сердце. Она долго стояла так, не спуская с могилы плачущих глаз. Губы у нее были плотно стиснуты, она чуть подалась вперед. Луша думала, поверяла отцу свои тревоги, делилась с ним радостями и невзгодами, спрашивала совета... Тятя, видно, услышал. Непонятная, светлая сила входила в нее, ложилась в голову ясными, четкими мыслями, наполняла сердце твердой верой. «Надо быть чистой и смелой, — мысленно шептала Луша. — Надо быть доброй и честной. Надо быть памятливой к тятиным строгим наказам, до конца дней своих любить родную землю». Луша опустилась на колени, припала к прохладной молодой траве, долго пробыла так... Потом встала и пошла к селу. Она не оглядывалась, но у нее было такое ощущение, будто кто-то добрый ласково смотрит ей вслед.

Лукерья не знала, кто в нее стрелял. На второй день у нее собрались члены ревкома. Семен явился последним. Бросил на стол шапку, тяжело сел на табуретку

— Всех гадов обошел, — глухо сказал он. — Думал, распознаю, которая сволочь. Ничего не заметил, не выдает себя, гнида... Надо сыскать, беда, если в селе такая тварь завелась.

— Лука стрелял, — решительно проговорила Фрося. — Кого хошь убьет, глазом не моргнет. Заарестовать его, а то и еще натворит.

Ведеркин тоже потребовал снова арестовать Луку.

— Ежели его убрать, — сказал он, — жизня сразу станет куда спокойнее. Лука баламутит, от него вред.

Лукерья тяжело проговорила:

— Нельзя Луку так трогать. Будет как прошлый раз... Не пойманный — не вор... А уж изловим, — глаза у нее сверкнули. — А уж изловим — не пощадим. Я что думаю: мы живем в одном селе. Здесь родились, выросли, а людей знаем мало... Сидим, ломаем голову: кто стрелял... А он, может, снова за кустом, с обрезом...

— На всех нас пули отлиты, — мрачно произнес Ведеркин. — Последние денечки доживаем на божьем свете.

— Ты чего, паря? — резко перебила его Лукерья. — Струсил? И нас пужаешь?

— Не струсил, — так же мрачно ответил Ведеркин. — И не пужаю. Чего мне пужать? Дело говорю: надо заарестовать Луку, чтобы боле не пакостил. Или...

— Что?

— А ничего. Брюхо у меня разболелось. Видно, с капусты, кислой капусты поел... Пойду, однако. В кишках режет.

Он взялся за шапку.

— Постой, Ведеркин, — остановил его Семен.

— Нечего мне стоять. Хвораю.

Он резко хлопнул дверью.

Обстановка в селе накалялась. Ночью кто-то изувечил топором сеялку, купленную на мирские деньги. Поймали с поджогом Андрея Сидорова: пытался подпалить амбар с зерном, отобранным у кулаков.

Сидорова отвезли в город, засадили в тюрьму. Его крикливая баба через несколько дней погрузила свое добро на две телеги, забила досками окна и двери, собралась уезжать в свою деревню — она была родом из Емелиных Ключей. Тут к ней подошла Лукерья.

— Совсем уезжаете, что ли?

— А тебе чаво? — со злостью взвизгнула Сидориха. — На чужую беду зыркать заявилась? Катись отседова.

— Да мне что, — усмехнулась Лукерья. — Подумала просто, ежели совсем уезжаете, может, избу продадите. А так — скатертью дорога.

— Не покупать ли собралась? — поспокойнее спросила Сидориха. — У тебя, поди, и денег нету.

— Не продадите, так реквизируем. Это мы запросто.

— Не с собой же везти. Мужика моего безвинного выпустят, как Луку Кузьмича отпустили, мы все одно не станем жить в вашем проклятущем селе, пропади вы с ним пропадом.

Лукерья купила избу для ревкома. Семен и Петр прибили над крыльцом красный флаг. На другой день Луша, Фрося и девушки, только вступившие в комсомол, выскребли полы в избе, побелили стены, вымыли окна.

— Теперь живем! — радовалась Лукерья.

— Вечерами комсомольцы могут собираться. Пока нет у нас народного дома. Хорошо!

Ночью кто-то высадил в ревкомовском доме все окна.

Враг перешел в наступление. Видно, кулаки откуда-то ожидают помощи, а то вряд ли решились бы... Семен слышал, как Лука наговаривал мужикам: «Ничего! Еще не то будет, скоро большевикам конец. Не долгое ихнее царствование...».

Надо было действовать. Избрали комиссию, чтобы переделить пашни, отобрать у богачей излишние земли.

На сходке вдруг выступил Воскобойников, который всегда в таких делах помалкивал, стоял в сторонке.

— А чего, мужики, — сказал он, — такое время приспело, надо в какую-то сторону подаваться. На месте не устоишь. Или к Луке, или к новой жизни... А чего я у Луки позабыл, какая от него радость? Пущай помнит, кто какой, не боязно. И у нас память не отшибло, ночью разбуди, скажем: мироед ты, Лука, вот кто. Врешь, что обездолили, скотины полный двор.

Воскобойникова на сходке избрали в ревком, вместо Ведеркина. Тот заявил, что не хочет совать свою голову под пули.

После сходки Семен пошел проводить Лушу. Вечер был темный и тихий, во всех окнах горел свет, оттого возле домов на дороге лежали широкие золотые пятна.

— Как перед пасхой, — удивился Семен. — Не пойму, почему такое настроение.

Луша тихонько рассмеялась.

— Нефед привез бочку керосина. У всех первый вечер горят лампы, а не жирники. Вот тебе и пасха.

— Верно, паря...

— Не, Семен, не очень это верно. Смехом я... Однако от другого хорошее настроение: все утешаются, что кулацкую землю станем наново делить. Как бы это сказать? Ну, мужики начинают постигать новую жизнь, что ли... В толк входят, в смысл.