Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

- Я не хочу, чтобы ты погиб!

- Только если велит долг и случай, - успокоил ее Олимп, наклонившись к госпоже и пожав ей локоть. – Но я думаю, что останусь жить… вместе с тем, что уцелеет от Византии. А кое-что уцелеет. Ты не зря училась, госпожа. И твой сын не станет мусульманином.

- Скорее я умру вместе с ним, чем допущу такое, - сказала славянка.

Они помолчали, слушая перестук колес и дробот копыт, – всадники, всадники со всех сторон: конники Константина, которые почти все падут в предстоящих боях. Зачем воспитывать таких отважных мужчин, чтобы они гибли?

- Мужчина, который не готов погибнуть, - не мужчина, - сурово сказал Олимп, догадавшись, о чем она думает. – Мы всегда ваши защитники. И в вас мы обретаем свое бессмертие.

Феодора закрыла глаза и почувствовала себя богиней, обремененной вечностью, - богиней, которой нельзя играть, нельзя ошибаться, а можно только служить идеалом. Дети наиграются в убийство и прибегут к ней, уткнувшись в ее колени, потому что только в ней смогут обрести бессмертие…

- Иногда я спрашивала Фому – о чем ты думаешь? – сказала московитка, не открывая глаз. – Он говорил: ни о чем. Я не верила, так не может быть… Мой любовник, отец моего ребенка смотрел на меня так, как будто видит в первый раз! А я думаю о нем и о нашей жизни всегда, всегда…

Олимп засмеялся, как будто то, о чем говорила госпожа, было ему очень знакомо.

- Это и значит хранить очаг, - сказал художник. – Ты всегда будешь помнить все, что должна, - и это прекрасно, это великий дар и преимущество женщин. Ты теперь одна из Матерей Рима*.

Он смотрел на нее очень серьезно – как будто все, что вложили в нее против ее воли, она обязана была сохранить.

- Я и Феофано, - прошептала Феодора.

В ответ художник поцеловал ей руку, не отрывая глаз от ее лица.

* Волчица, вскормившая легендарных Ромула и Рема, – покровительница Рима; также Матерью Рима может называться весталка Рея Сильвия, их мать.

========== Глава 35 ==========

Проявив волю однажды, в самом важном деле, Феодора опять уступила право решать за себя мужчинам. Иногда она сильно досадовала на свое положение: хотя ни за что не поменялась бы местами с бездетной, праздной, женщиной, не ощутившей биения жизни в себе, беременность сковывала ее по рукам и ногам. И потом – сколько еще лет она сама будет слаба, как малое дитя, трепеща за эту новую жизнь?

Но так же невольно слабы, трепеща за эту жизнь, исполнены благоговения становились и мужчины, поддерживавшие будущую мать. Феодора вдруг поняла, почему любит своего патрикия и не любит простых воинов, хотя те куда честнее и готовы сложить за свою немудрящую правду голову: те, кто готов был сам сложить голову, куда меньше ценили чужие жизни, чем осмотрительные, несмелые образованные люди, составлявшие цвет византийского общества.

Когда они входили в Константинополь, ей велели сидеть и не высовываться: Феодора отодвинула занавеску - и без всяких объяснений поняла, почему, увидев множество оборванных, почерневших от солнца и лишений людей на улицах. Толпа - хоть негодующая, хоть радостная, - это неукротимый зверь. Появление Константина взбудоражило греков как крепкое вино на голодный желудок.

Феодора поспешно задернула занавеску, желтый шелк на серебряном пруте, и откинулась в угол, лелея свой живот. Она представила себе, сколько беременных женщин могло погибнуть в такой давке, и, вздрогнув, перекрестилась сразу за все эти души.

Олимп подсел к ней и взял за руку: она знала, что, случись какая-то беда, старик ее не защитит, но близость друга успокаивала.

- Они ему радуются, госпожа, - сказал Олимп. – Константина встречают гораздо лучше, чем мы могли ожидать.

Феодора кивнула, хотя не понимала, как Олимп отличил радость от ярости в долетавших до них криках. Московитка протянула свободную руку к той, что взял художник, и погладила кинжал, который надежно держали узкие шелковые рукава ее верхней и нижней туник. Шелк хорош еще и тем, что не может уцепиться вошь: насекомые наверняка кишмя кишат под платьями константинопольской бедноты, как и благочестивых католиков.*

И враги едва ли заподозрят какую-то опасность в беременной женщине…

Если понадобится защитить себя и дитя, она перережет горло кому угодно.

- Не сомневаюсь, но лучше, чтобы этого никогда не происходило, - мрачно заметил Олимп: и Феодора поняла, что бормочет вслух. – Женщина, попробовавшая крови, становится хуже мужчины-убийцы! – предупредил художник.

Феодора выпрямилась.

- Но почему? – воскликнула она с изумлением и негодованием. – Почему вам такое предпочтение?

Олимп рассмеялся.

- Предпочтение ли? Мужчина делает – и забывает, отторгает; женщина делает – и сохраняет сотворенное в себе… здесь.

Скульптор положил ей руку на живот, но этот жест сейчас совсем не казался бесцеремонным.

- Женщина может стать воином, - сказал он. – Но только тогда, когда она начинает забывать и отторгать, подобно мужчине, то есть обедняет себя…

- Война меняет и уродует всех, - прошептала Феодора.

- Но мужчины для нее созданы, а женщины нет, - сказал Олимп.

Они вдруг почувствовали, что стоят – точно островок посреди бушующего океана. Их оставили здесь до дальнейших распоряжений патрикия или других господ. Аспазия совсем забилась в угол, куда дальше уязвимой госпожи: так что в ворохе покрывал и меховых одеял виднелись только рыжая челка и нос.

Феодора вдруг разгневалась.

- Удивительно, что о воинском призвании мужчин мне рассказывает скульптор, который никогда не оскользался в грязи и крови, не видел сражений! Хуже всего… высокопоставленные люди искусства, болтуны!..

Олимп склонился к ней и сжал ее плечо:

- Успокойся – успокойся.

Он нисколько не рассердился, только тревожился за нее. Феодора фыркнула и опять потянулась к занавеске: если их сейчас не выпустят, она вылезет сама.

Но тут открылась дверь, на ковровый пол лег квадрат ослепительного света, и на пороге возник Фома Нотарас, подобный Фебу. Феодора почти успела забыть, как он хорош. Патрикий улыбался.

- Любовь моя, ты можешь выходить.

Он не посмотрел ни на кого больше в повозке – и Феодора тоже. Она встала и взяла патрикия за галантно поданную руку.

Они вышли на улицу, на камни мостовой, - и над Феодорой опять раскинулся Город, в который она почти не надеялась вернуться. Вокруг них толклось много людей, которые шумели, занимаясь своими делами; но Феодоре ее спутники и защитники сейчас показались ничтожными.

Необъятная красная София, увенчанная горящим на солнце крестом, опять осеняла их, довлела над всеми чувствами. Золотые ворота; огромные колонны, носящие немеркнущие древние имена… Большой дворец… Большой цирк…

Патрикий обнял ее за плечи.

- Я говорил тебе, что мы вернемся, - и вот мы опять здесь.

Феодора засмеялась, как будто свершилось чудо, и обняла его обеими руками за талию. Море, солнечные отблески которого попадали им в глаза, подарило миру перл, сияющий среди городов. Казалось, только теперь Феодора смогла вполне оценить Константинополь.

Конечно – она впервые взглянула на него глазами образованной ценительницы, аристократки. Насколько же убог взор темного человека!

- Куда нам теперь? – спросила московитка. – Во дворец?

Фома засмеялся, и впервые за этот разговор в его бледном лице выказалось что-то хищное.

- Нет, дорогая, сейчас не все так просто. Мы уже не дома.

Он прижал ее к себе и набросил свой алый плащ. Феодоре показалось, что он так сделал, потому что на них смотрели и видели.

- Сейчас я отведу тебя в тот дом, где всегда останавливался, приезжая в Константинополь… мы там поселимся вместе, - сказал патрикий. Его выразительные серые глаза сделались ледяными и отстраненными. – Пока не выясним, что там готовили нашему государю в кухнях Большого дворца.

Феодора кивнула: ей было почти ничего не понятно, и, вместе с тем, понятно очень много. Господин взял ее под руку.