Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Феодора улыбнулась.

- Я буду страдать, когда турки разобьют из пушек стены Константинополя. Ты рассказывал, что они переманивают к себе лучших инженеров Европы, - произнесла она. – Я буду страдать, когда пойдут ко дну наши корабли! Я буду страдать, когда убьют тебя! А это… обычное дело.

Фома кивнул.

- Ты и вправду изменилась… к худшему. Но это хорошо, - сказал он, поцеловав ее с нежностью, как истинно родственную душу. Потом сжал пальцы Феодоры, лежавшие в его руке.

- Однако я еще не все сказал.

Феодора с недоумением и тревогой посмотрела покровителю в глаза.

- Флатанелос… сообщник моей сестры, о чем мало кто знает… - прошептал Нотарас, приблизив губы к ее уху, - ушел от правосудия. Он сейчас называет себя императором и долгое время держал власть в своих руках. Он очень опасен, потому что не подчиняется ни нашему закону, греческому, ни османскому… Это человек без всякой веры и без всякого царя.

- И в голове тоже, - засмеялась московитка. – Разбойник, другими словами! Что же, разве в ваших водах мало разбойников? Чем он опаснее других?

- Тем, что долгое время был нашим высшим военачальником, если ты забыла, - мрачно заметил патрикий. – Флатанелос вдоль и поперек исходил наши воды и хорошо знает Константинополь и его слабые места. Ему по-прежнему подчиняются как греки, так и наемные войска, а также турки, которые разлакомились надеждами прежде времени… Не один только принц рвется овладеть Константинополем вперед молодого султана!

Патрикий вдруг закрыл лицо руками.

- И все это заварила моя сестра, - пробормотал он. – Пандора! Медея!..

- Скорее Медея, - рассмеялась московитка.

Потом посерьезнела.

- А где теперь Метаксия? Ты что-нибудь прослышал о ней?

- Только то, что она покинула Город, - едва слышно ответил Фома.

Когда он отнял руки от лица, его щеки были мокры от слез.

- У меня все переворачивается внутри от мысли, как с нею обращался Флатанелос… Она ведь от него сбежала, не иначе, - прошептал патрикий. – Несчастная женщина!

Феодора хмыкнула. Она подозревала здесь другое – как тогда, когда узрела в Метаксии жажду всевластья и обличила ее перед братом; эту жажду всевластья московитка прозревала в опоясанной патрикии до сих пор. Нотарасу хотелось видеть сестру слабой, сломленной после разрыва с доместиком схол, - как и Флатанелосу, и всем мужчинам; и Нотарас оставался слеп к ее истинным силам и намерениям.

Сейчас Феодора не стала обличать Метаксию. Она подумала о католиках и промолчала, склонив голову.

- Надеюсь, что твоя сестра жива, - произнесла она после того, как оба долго просидели рядом, в тягостных раздумьях.

Фома кивнул.

- Я тоже надеюсь… У нее есть еще верные люди, они ее укроют…

Феодора улыбнулась.

- Иди сюда… ближе.

Она взяла его голову в свои чуткие руки и стала губами осушать щеки возлюбленного. То, что он не стыдился плакать при ней, - как и многие греки друг с другом, - размягчило ее, и она вдруг ощутила сильное желание.

Патрикий изумился, испугался ей повредить – но Феодора мягко увлекла его на ложе, и они перестали сознавать все, кроме высшего блаженства.

Потом Феодора сказала, лежа в объятиях любовника и глядя в низкий беленый потолок, наблюдая, как по нему бродят тени от кустов розмарина:

- Хотела бы я сейчас увидеться с Евдокией Хрисанфовной. Думаю, она живет среди своих… среди наших… Не вышла ли она здесь замуж?

Фома засмеялся. Это показалось ромею очень забавным.

- Может быть! Может быть!

Но тут же он замолчал, как будто претерпевал зубную боль. Напоминание о русских людях было ему тяжело, и Феодора не стала спрашивать, почему. Они повернулись друг к другу и поцеловались долгим поцелуем.

Феодора отчетливо ощутила то, что ее любовник скрывал от всех, - недавно врач вырвал ему два зуба, которые начали крошиться. Европейские врачи этим совсем не занимались, и европейские аристократы просто оставляли портящиеся зубы гнить во рту…

- А когда мы обвенчаемся? – спросила Феодора.

Фома вздохнул.

- Сейчас, как ты знаешь, великий пост… И ты сама…

Феодора кивнула, криво усмехнувшись. Да, конечно, - она сама была не в том положении, чтобы надевать венчальное платье.

И ей опять показалось, что любовник медлит с венчанием, пока не увидит, какого пола ребенок появится из ее чрева.

Но если не она – его женой не станет и никакая другая: Феодора понимала, что ромей если не любит, то привязан к ней настолько, насколько вообще может быть привязан к женщине. Она заняла в его сердце и его страстях место Метаксии. А таких отношений в жизни мужчины мало, и они очень дороги – дороже, чем подобные же привязанности для женщины…

Патрикий поцеловал ее.

- Клянусь тебе, что мы непременно обвенчаемся, как только станет можно. А пока…

Он улыбнулся, пытаясь ее успокоить.

- Ты совсем забыла, что я приготовил для тебя! Твою статую установят на Августейоне, мне позволили!

Феодора нахмурилась.

- Пока мы не венчаны?

Ей вдруг показалось это оскорблением – худшим, чем жить с любовником без брака. Ее выставят на форум… а те, кто знает о ней, о ее положении, будут освистывать ее красоту и побивать камнями!.. Русские увидят…

Конечно, итальянцам такой поступок безразличен. Они так же лицемерны, как знатные греки, хотя и на другой лад. Они поклоняются мадоннам в церквях и восхищаются мраморными богинями, а потом приходят домой и избивают жен и любовниц.

Причем любовниц держат и католические священники.

Греки хотя бы делятся на тех, кто бьет женщин, и тех, кто ими восхищается, - они, православные, несмотря на свою лживость, куда более цельные люди, чем католики.

Любовник держал ее руки и гладил их.

А потом вдруг снял простое серебряное кольцо и надел ей на средний палец правой руки. Кольцо как раз подошло: у Нотараса была сильная, но по-женски тонкая рука.

- Мы никогда не разлучимся, - сказал он с убеждением.

Через несколько дней патрикий повел ее гулять, покататься и показать, что было сделано для нее, в ее честь. Феодора настояла, чтобы ее посадили на лошадь: эту лошадь Фома сам вел под уздцы. Их сопровождали еще и слуги – на случай волнений.

Феодора увидела свою статую на Августейоне – но не на виду, а в тени колонны. Однако даже в тени статуя поражала красотой, величием и непохожестью на другие: отливающая алым на солнце, лучи которого падали сбоку, бронза словно говорила о том, как закалены женщины ее народа, как темны и тверды душой. А ее греко-русское платье напоминало о тех временах, когда в Царьград ездили первые русские послы, киевские князья, с силой и надеждой заключавшие нерушимые ряды, уложения на все грядущие годы с императорами…

Может быть, уже в следующем году эту статую турки переплавят на свои пушечные ядра, клинки и доспехи.

Феодора, стоявшая рядом с Фомой и вместе с ним переживавшая это огромное впечатление, уткнулась лицом в плечо любовнику:

- Едем отсюда… Или я сейчас расплачусь!

Он понял и бережно подсадил ее опять в седло, намереваясь отвезти домой. Но теперь Феодора захотела поехать в собор. Помолиться, если уж со свадьбой придется погодить. Патрикий опять уступил.

Когда они проезжали Большой дворец, Фома вдруг заспешил, ускорил шаг. Феодора оглянулась – и все поняла. Она увидела выставленные перед входом безобразные мертвые головы на почерневших от крови кольях: казалось, она отсюда читала на лицах преступников мучительные последние мысли.

“Орудия Флатанелоса и Метаксии… Орудия Господа?”

Феодора не стала креститься.

А когда они с Фомой входили в храм, точно брачующиеся, она вдруг столкнулась, почти нос к носу, с воинами, которых сразу признала за русских. Даже греческие шлемы и панцири не изменили их честных лиц, не заставили отворачиваться от своих, как то делали греки.

Старший из этих русичей, голубоглазый и с кудрявой бородой, с таким изумлением впился взглядом в ее лицо, что Феодора испуганно схватилась за своего покровителя. Нотарас схватился за оружие, хотя они были в церкви: