Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Феофано засмеялась.

- И правильно сделаешь.

Охранитель посмеялся, соглашаясь, что шутил, - но зеленые глаза были очень серьезны, злы.

Феофано перестала улыбаться.

- Ты плохо поступил – ты понимаешь?

Марк кивнул.

Он отвернулся от нее и прикрылся плащом, как будто отгораживаясь. Феофано тоже нащупала свое покрывало и завернулась в него; встала. Гроза за окном разбушевалась не на шутку.

Марк больше не отрицал, что выпустил русских, - впрочем, Феофано почти ожидала этого.

Придерживая покрывало на плечах, Феофано подошла к окну: за ним лило как из ведра.

- Весна… - прошептала императрица. – Господи, мы здесь зиму пересидели - уже самим есть нечего, не то что рабам!

Она почувствовала, как Марк подошел сзади и обнял ее за плечи.

- Мы будем биться?

Госпожа обернулась на него, в глазах стояли слезы, - а потом покачала головой.

- Нет… Нет, Марк, дорогой мой, это полное безумие. Если Константин придет, у него будет войско куда сильнее нашего. Он тоже умен: и истощил наши силы.

Феофано вздохнула.

- Если он придет, тогда… Тогда…

Она вдруг весело улыбнулась, точно предвкушая продолжение игры – или начало новой. Повернулась и схватила эскувита за плечи. Ее покрывало свалилось на каменный пол.

- Тогда мы уедем туда, где сидел Константин, - в Мистру, и укрепимся там! Наша слава… моя слава… живет, и последует за нами. Мы продолжим воевать умом и словом.

Марк кивнул.

Видя, как он на нее смотрит, Феофано улыбнулась нежно и насмешливо.

- Еще хочешь?

Он кивнул, не находя слов. Тогда Феофано склонилась к нему и позволила опять взять себя на руки и отнести на ложе. Она подставила ему грудь, как ребенку.

Потом Марк остался у нее спать, такого никогда не бывало: и василисса была умиротворена, если не счастлива в эту ночь в его руках. Они не опасались Флатанелоса. Оба чувствовали, что император не явится: взбешен, испуган – или изменил свои планы. Раскол между вождями, Феофано и Флатанелосом, случился непоправимый, как между греческой и римской церквями.

А утром, одеваясь, Марк вдруг спросил:

- А ты не боишься, что у тебя будет ребенок от меня?

Он обернулся к госпоже, и был донельзя серьезен: так, что даже насмешил ее. Феофано пожала плечами.

- Едва ли.

- Ты не можешь этого знать, - сурово сказал Марк.

А ему бы хотелось, вдруг поняла императрица.

Она покачала головой.

- Бог не допустит.

При упоминании Бога ей стало еще веселее, особенно когда Феофано увидела, как нахмурился ее охранитель.

- Надеюсь, что так.

Он перекрестился, потом закончил облачаться в доспехи и, поклонившись ей, ушел. Феофано же подумала, что Марк боялся напрасно. С тех пор, как он начал учить ее оружному бою, у нее прекратились крови: а она понимала, что это за знак. Она не была беременна – только… высохла изнутри, так же, как душой. Это случалось с женщинами в войну.

Флатанелос не явился ни на другой день, ни позже. И тогда императрица испугалась не его мести – а его безрассудства: он был далеко не так умен и дальновиден, как она, зато мстителен и самовлюблен. Он мог напасть на Константина самовольно – и, не имея расчетливости Феофано, Флатанелос, мужчина, благородный муж и военачальник, обладал немалой военной силой.

А они, благодаря геройству Марка, лишились даже союзников-турок – и теперь эти союзники тоже у Флатанелоса.

========== Глава 33 ==========

Евдокия Хрисанфовна очень скоро освоилась со своим положением – ей было привычно властвовать и заботиться сразу о многих; и ей хотелось этого. Это помогало ей жить. Ее подопечные нуждались в хорошей пище, разных лекарствах, которые она часто готовила дома и которых было не достать в Царьграде, несмотря на все старание самой знахарки и русских воинов, не боявшихся никаких преград ради помощи своим. Некоторые недуги глубоко огорчали ее тем, что она не могла их распознать: требовалась помощь опытного греческого врача, а достать здесь такого врача, чтобы без опасений положиться на его молчание, было нельзя.

Но один вид Евдокии Хрисанфовны, ее ободряющие слова, исполненные веры и силы, давали больным облегчение. Она находила минуту поговорить с каждой пленницей, и скоро узнала их, как собственную семью.

И многие женщины и дети, несмотря на недостачу во всем, вскоре окрепли и твердо встали на ноги. Двух молодых жен, признавшихся, что они вдовы, - мужей убили у них на глазах, - сразу взяли за себя холостые воины, которым были не по нраву изменчивые гречанки.

Они не венчались – не могли пойти с пленницами в храм, потому что не знали, как представить своих невест цареградским священникам. Но русы, нашедшие друг друга на чужой земле, самой кровью и муками считали свой союз освященным: они знали, что будут хранить друг другу верность, для которой не потребуется никаких клятв перед греческим алтарем.

Два ребенка, мальчик и девочка, и одна женщина вскоре умерли: их похоронили ночью, тайно, завернув в покрывала и предав морю. Хоронить их на греческой земле не решились. Русские этериоты были бесстрашны, когда отвечали только за себя; теперь же храбрость безженных воинов должна была уступить место осторожности семейных людей. Они помнили еще и о своих греческих женах, которых могли с легкостью погубить – и которые могли с легкостью погубить своих мужей, выболтав тайну хотя бы одному постороннему человеку.

Через неделю после побега Ярослав Игоревич решился подойти к Евдокии Хрисанфовне – к ней нельзя было подступиться так просто, как к тем робким осиротелым пленницам, которые счастливы оказались уцепиться за любых сородичей. Перед нею старший сам робел…

Она сидела во дворе караульной, после целого дня хлопот, и с улыбкой, подперев щеку, смотрела на костер, у которого смеялись и разговаривали усталые братья-воины. Вскоре один из воинов встал и отделился от остальных, направившись к ней: ключница подняла голову и нахмурилась, догадываясь, кто это и чего хочет.

Ярослав Игоревич поместился рядом с нею на лавку и кашлянул, пригладив усы. Вдовица поглядела на него и улыбнулась ясными серыми глазами и уголками губ; но сама не заговорила.

Он долго мялся, вздыхал, и даже, казалось в темноте, покраснел; но наконец отважился заговорить.

- Матушка, Евдокия Хрисанфовна…

Она улыбнулась яснее, когда он замолчал.

- Не робей, - сказала ключница. – Я не зверь лесной.

Старший засмеялся.

- Да какой ты зверь!

Он кашлянул. Пригладил курчавую бороду и потупился.

- Матушка, Евдокия Хрисанфовна… Я с тобой вот о чем поговорить хочу…

- Я знаю, о чем ты хочешь говорить, - спокойно ответила ключница.

Ярослав Игоревич оторопел; вскочил, но тут же сел обратно.

- И какой ты ответ дашь? – хриплым, изумленным голосом спросил он.

Евдокия Хрисанфовна печально посмеялась.

- Отец ты наш… Неужели ты думаешь, что так хорошо, по-божьи, делать – как Елена с Ольгой?

Ярослав Игоревич растерялся, нахмурился:

- А как же нам? Не в храм же их было вести!

- Не в храм, - согласилась Евдокия Хрисанфовна. – Сейчас нельзя. Пусть так живут – им Бог простит; а нам с тобой не простит.

Ярослав Игоревич глубоко огорчился, даже сильные плечи опустились.

- Почему нам не простит? Разве мы хуже?

- Нет, Ярослав Игоревич, - возразила Евдокия Хрисанфовна, и говорила с улыбкой непоколебимой правоты. – Мы с тобой лучше, и потому должны служить примером, сиять аки звезда в нощи. Что будут младшие, глядя на нас, деять, если мы с тобой беззаконно жить начнем?

Она вздохнула.

- Ты разве не нагляделся, что греческие господа друг с другом творят? Простые люди на них смотрят и остатнего своего бога теряют…

Ярослав Игоревич понурился и надолго задумался.

Потом сказал:

- Я человек простой, господином себя не мнил… Но ты правду говоришь, Евдокия Хрисанфовна. Ты жена мудрая и зоркая.