Волжское затмение (СИ)

Но вот она, река. Вон, внизу, под обрывом сверкает тускло, свинцово. Надо ж ещё как-то спуститься… Сидел Спирька на земле, привалясь к изодранному, изрытому осколками клёну и с ужасом прикидывал этот спуск, а потом подъём по узкой тропке. Стоял оглушительный грохот. За Которослью, на том берегу, то и дело взвивалась перемешанная с седым дымом пыль: это стреляли по городу пушки. Справа невдалеке поднимался столб чёрного дыма: горела мельница Вахрамеева. А в городе, где-то близко, раздавались хлопки ленивой перестрелки.

Мелкими шажками, боком осторожно спускался Спирька к воде. А где и тихонько съезжал на заду. У самого берега в воде лежал человек. Был он уже давно мёртв и раздулся. Речная рябь еле заметно покачивала его. На рукаве штатского пиджака белела замызганная повязка.

– Отвоевался, – досадливо пробормотал Спирька, зажимая нос от нестерпимого трупного запаха и, оскользаясь, побрёл выше по течению, высматривая, где набрать воды. И вдруг наткнулся на чудом уцелевшие мостки. Обычные, бельевые, в три доски. Ну, сейчас! Только бы кувшин не упустить!

Согнулся в три погибели, на колени встал, зачерпнул. Потянул на себя – и руки сыграли мелкой дрожью. Не вытащить! Никак не вытащить, хоть ты что… Крепко держа – не упустить бы! – он ещё и ещё попытался вытянуть кувшин. Но руки тут же слабли и опадали. И – самое страшное – бессильно разжимались уже пальцы, грозя отпустить и утопить проклятый кувшин. Спирька чуть не плакал. Ведь даже слить эту неподъёмную воду хотя бы до половины он уже не сможет! Хоть ныряй и топись вместе с этой чёртовой жестянкой!

Мысли терялись и мутились, разжимались руки, а голова свешивалась всё ниже и ниже к воде. Ещё немного – и всё кончится. Так внезапно. И так нелепо.

– Эй, парень, ты чего это? Сейчас нырнёшь! – раздался над самой головой нездоровый, хриплый мужской голос. Спирька вздрогнул и выронил кувшин. Из последних сил выпрямился и с колен взглянул на подошедшего. Невысокий, костлявый, сильно исхудавший мужчина с жёлтым лицом и бледными губами, опасливо озираясь на отдалённые взрывы и выстрелы, с ведром в руке подходил к нему по мосткам.

– Упустил… – одними губами пролепетал Спирька. Слёзы уже стояли в глазах, но что-то мешало ему в голос расплакаться.

– Чего? – глянул в воду измождённый дядька. – А, кувшин… Вон он, на дне… Сейчас достанем.

Кряхтя, пыхтя, кашляя и отдуваясь, он медленно встал на колени, запустил руки в воду и медленно, с натугой, вытянул кувшин на мостки.

– У-уфф! Я-то еле выволок, а уж ты… Ох, уморил… – тяжело дыша и отирая крупный пот, бормотал дядька.

– Спасибо… – еле слышно отозвался Спирька.

– Нет… Ещё не спасибо. Вот я сейчас…твоим кувшином ведро начерпаю… С ведром-то, глядишь, и я не справлюсь. А так – в самый раз. Вот и спасибо будет. Взаимное… – тихо и глухо приговаривал дядька, с усилием переливая кувшин в ведро. Спирька незаметно вытер набежавшие слёзы.

Поднялись, отдышались у старой толстой ивы на обрыве.

– Во как… – покачал головой дядька, всё ещё тяжело дыша и предобморочно поводя глазами. – Вот дожили-то… Вы где сидите?

– На Срубной… В подвале.

– Много?

– Человек двадцать… Было. А теперь не знаю… – насилу выговорил последние слова Спирька и, вжавшись лицом в грубую кору дерева, громко и отчаянно разревелся. Он ничего не мог с собой поделать. Спазмы душили его, слёзы лились ручьями по щекам. Выходило, выплакивалось, выплёскивалось всё, что накопилось и сдерживалось в душе, перебивалось и застилось делами и заботами. Скрывшийся в дыму, огне и пыли дом. Взрывы снарядов среди толпы на Семёновской. Трупы на Театральной площади. Пылающий город. Полутёмный подвал и белое пятно Ладушкиного лица…

Дядька задумчиво и сочувственно глядел то на прыгающую Спирькину спину, то на безразлично бегущую мимо Которосль. И дышал. Глубоко. Размеренно. Моргал глазами, будто ловил неяркий, сквозь облака, притенённый дымом и пылью солнечный свет. Ловил жадно. Как в последний раз. И уже не озирался на орудийный грохот.

Спирьку отпустило, и он, всхлипывая и смахивая слёзы, повернулся к дядьке. Тот, будто очнувшись, подмигнул ему.

– Ничего. Не дрейфь. Скоро уже. Денька два-три. И кончится это гадство, – проговорил он. – Мать-отец живы?

Спирька слабо мотнул головой.

– Сестра… умирает, – еле выдавил он.

– Хреново, – понимающе кивнул дядька. – Ты смотри, не отпускай её. Держи! И сам держись. Поживём ещё. Всем назло…

И сухая, прохладная слабая рука легонько коснулась Спирькиного затылка.

– Ничего… Ничего. Продержимся. Глядите только… Не больно-то помирайте. Жить надо. Жить… – и, бормоча под нос, будто бредя, он нёс своё ведро и Спирькин кувшин. Вот уже и покосившийся, пробитый купол церкви Похвалы Богородицы. А за ней – перекрёсток Рождественской и Срубной. У церкви дядька остановился, поставил наземь ведро и кувшин, и в полном изнеможении привалился к стене.

– Ох… – прохрипел он. – Что-то мне, братец, плохо… Башка…плывёт. О-ох… – и медленно сполз по выщербленной церковной стене на корточки. И затих. Спирька, вытаращась, глядел на него, ставшего вдруг совсем маленьким, тонким и жёлтым, и никак не мог понять, осознать случившееся. И вдруг будто молния в мозгу сверкнула, он глухо вскрикнул, склонился к дядьке и стал трясти его за плечи.

– Дяденька! Дядя! Погодите! Не умирайте! Пого… – и осёкся. Дядька качнулся и повалился набок. И мёртвый, потухший, заплывший желтизной серый глаз безразлично уставился на Спирьку. Вскрикнул тоненько мальчишка, отпрянул и, взявшись за голову, долго смотрел на лежащего. И он тоже смотрел. Страшно и безжизненно.

Жалобно подвывая, срываясь на хрип, Спирька подхватил что было сил свой кувшин и, боясь оглянуться, поволок его в сторону Срубной. Три-четыре шага. Больше не мог. Поставит, отдышится, оботрёт слёзы с перепачканного пылью, копотью и соплями лица. И снова. Три шага – передышка. Только бы дойти… Только б Ладушка дождалась… Иначе и возвращаться незачем.

На перекрёстке Срубной и Большой Рождественской стояла длинная телега с мешками и ящиками. Тут же, в упряжке, лежала раненая лошадь и дёргалась в предсмертных судорогах. Она, наверное, кричала, но звуки были немые, гулкие, отрывистые, ухающие. Из раны на шее струёй шла ярко-алая кровь. Это было уже слишком. Зажмурясь и крича, сгибаясь под тяжестью кувшина, Спирька вылетел на перекрёсток и устремился в устье Срубной улицы. И вдруг над головой ахнул хлёсткий выстрел. Ещё и ещё. Спирька замер в холодном ужасе. Впереди – у самого их дома с подвалом – перебегали и падали люди с винтовками наперевес.

– Уйди! Уйди! Уйди с обстрела, дурак! – раздался громовой голос позади. – Влево, влево прими!

А над головой свистит. Злобно и яростно. Хищно. И куда там влево или вправо – шевельнуться-то страшно.

– Тук! Тук! Фьють! – взвились фонтанчики пыли и кирпичной крошки в шаге перед Спирькой. Всё. Каюк… Лишь бы сразу… Лишь бы не корчиться, как те, на Театральной…