Волжское затмение (СИ)

– Теньк! – звякнуло у самых ног, и Спирька с ужасом увидел, что его кувшин, уже мятый и дырявый у самого края, лежит на боку, и только упёртая в кирпич и битое стекло ручка не даёт воде вылиться.

– Очумел, щенок?! – раздался рёв над самым ухом, и тяжеленная ручища с маху швырнула его на битый кирпич. Швырнула и вдавила. И рядом лёг кто-то большой, горячий, пахнущий порохом, потом, пожаром.

– Ох, выпороть бы тебя… – процедил сквозь зубы очередной Спирькин спаситель. – Чего шляешься под обстрелом? Жить надоело?

Спирька, трясясь, лишь выталкивал, вылаивал бессвязные отрывистые звуки. Со стороны Большой Рождественской бешено загрохотал пулемёт. В ответ хлестали винтовки. Всё реже и реже. Пули шли над головой плотным навесом, их свист и жужжание сливались в один свербящий, прожигающий уши визг. Спереди Спирьку прикрывал лежащий поперёк улицы телеграфный столб. Сзади – горячий дядька. Нет… Не каюк ещё. Можно и пожить. И он завозился под тяжёлой рукой.

– Чего елозишь? Совсем дурной? – зарычал дядька. – Щас прямо в башку и влепят! Лежать! – рявкнул он, и Спирька всем телом вздрогнул. Ох, и горласт!

– Во…вода там… в кувшине… Сестра помирает, я воды ей… – пролепетал, не слыша себя, Спирька.

– Чего? – не расслышал Горластый, и, повернув голову в сторону перекрёстка, зычно крикнул:

– Готовы там? Пали! И расходись!

И тут страшный, рвущий удар накрыл всё вокруг, больно сотряс внутренности, оглушил, обдал волной раскалённого, ядовитого, напитанного порохом и тротилом воздуха. Тут же тяжело заныло в шее и затылке.

– Ну, вот и ладно… – пробормотал Горластый. – Ещё один перхуровский возок распылили… Всё, не стреляют больше, отогнали… – и убрал руку со Спирькиной спины. Тот еле встал и огляделся. На перекрёстке и вокруг валялись обломки и ошмётки. Едкий дым поднимался от них. Вдоль церковной ограды мелькали и скользили, как тени, какие-то люди. Поднялся и Горластый. Высокий, плечистый, усатый, в извоженных, заляпанных грязью, извёсткой, гарью брюках и рваной косоворотке. Отряхнулся. Взял кувшин, подал Спирьке.

– Воды, говоришь, сестре принёс? Это молодец. А вот под пули лезть незачем… Э-э, да тут воды-то всего ничего… – протянул он, покачав кувшином.

– Хватит, – вздохнул Спирька. Горластый пристально поглядел на него, покачал головой, подмигнул и пропал. Как тень. Будто не было его.

Чёрным, совсем чёрным и неживым показался Спирьке подвал. Нет… Живы. Стонут. И шепоток, шепоток кругом: ослабли люди, не могут громче.

– Дай глотнуть, Спиря… Засох весь… – прохрипел, приподнявшись на локтях тот добрый дядька, что подхватил на руки Ладушку, когда они бежали из-под обстрела. Он тоже никуда не уходил отсюда. Ослаб, оброс, отощал и был нездоров: каждый вечер его мучительно лихорадило. Он поднёс кувшин к губам, набрал в рот воды и медленно, в три глотка, со вкусом проглотил.

– Ну, спасибо, Спиридон Которосльный… Смерть отвёл…

И со всех концов понеслось – сипло, хрипло, жалобно:

– Пить… Умираю…

– Милок, ну хоть глоточек!

– Петьке хоть губы смочить… Вот-вот отойдёт…

Как откажешь… Осталось в кувшине совсем чуть-чуть, на донышке.

Вот и Ладушка. Лежит, не шелохнётся, бледно-серая, аж в синеву. Перепугался Спирька.

– Ладушка! Ладушка! – кричит, а у самого слёзы градом, на лицо ей капают. Тормошит, трясёт её, зовёт.

Но дрогнули веки, выплыли из-подо лба едва блестящие в свете полумёртвой керосинки глаза.

– А… Спиря… Воды принёс… – по-прежнему, одними губами прошелестела сестрёнка. – А чего солёная-то?

– А? Нет, нет, Ладушка, вот вода… Вот! – и, окунув руку в кувшин, смочил девочке губы. Сделал ладошку корытцем, набрал в неё воды, осторожно влил ей в рот. Остатками обтёр ей лицо.

Улыбнулась Ладушка. Почти по-прежнему.

– Там – солнышко? – прошептала Ладушка, ища глазами щель на дальней стене. Но её опять засыпало. Темно там.

– Солнышко, Ладушка. Яркое… Доброе… Скоро, скоро вылезем! – бормотал Спирька слабеющим голосом. Сил не осталось. Да и как скажешь ей, что никакого солнышка там нет. Только дым, пыль, грохот, стрельба и смерть. Правда, воздух там. Воздух… Такой, что аж в груди больно. Особенно у реки. А в остальном, может, и похуже, чем здесь, в подвале.

– Спиря… Я умираю… – тихо и совсем бесчувственно проговорила Ладушка.

Ничего не отвечая, Спирька гладил ей лоб, щёки, волосы. Он не плакал. Нечем было, всё выревелось.

– Ты, Спиря… За руку меня держи… Если что… – пролепетала Ладушка. И забылась. Спирька, взяв её невесомую, высохшую, но тёплую ещё ладошку, примостился рядом. Наплывал волнами, качался в задыхающемся керосиновом свете удушливый сон. И проваливался Спирька в глухое туманное забытьё. Всплывал – и снова проваливался, лишь успев убедиться, что жива ещё Ладушка, что теплится ещё её тонкая рука…

Ладушка умерла на следующий день. Утром. Приходил тот молодой санитар, повозился с дверью, поправил её. И воды принёс. Целое ведро. Хорошей, говорил, воды, с порошком каким-то, не заразной. Доброго утра пожелал ещё, да вовремя осёкся – чего уж доброго… Но Спирька очнулся и расслышал это. И вздрогнул. Ладошка сестрёнки в его руке была холодной и невесомой, как сухая хворостинка. Он вскрикнул, приподнялся, взглянул на сестру. Она лежала, вытянувшись, под грудой тряпья. На тёмном, остром лице застыла та самая – нездешняя – улыбка, обнажающая из-под тонких, растресканных губ мелкие – молочные ещё – зубы. Серые веки были полуопущены, и тусклый свет еле живой керосиновой лампы безжизненно отражался в мутных глазных белках. Стало страшно. Спирька закричал было, но испугался собственного крика и осёкся, задыхаясь. Это был хрип. Слабый, предсмертный, с коротким прорывом тонкого, захлёбывающегося визга. Вокруг засуетились, заохали. Несколько мужчин медленно поднялись с тряпья и, пошатываясь – сами полумёртвые – двинулись к Спирьке, вздымая на стенах чудовищные тени.

Откинули тряпьё, подхватили её неуклюже, иссохшую, в грязной, рваной рубашонке. Резко качнулась и свесилась назад, прямо к Спирьке, голова, и он в последний раз увидел её лицо. Перевёрнутое. И от этого стало ещё страшней. У неё – мёртвой! – шевелились волосы. От вшей. Спирька понял это сразу, но так странно, нелепо и жутко было это теперь, что он из последних сил откачнулся, хрипло простонал и упал на тряпки. В глазах тошнотно поплыло, и вдруг обрушилась глухая, беззвучная тьма.

Ладушку так и не вынесли. Тут же, вслед за винтовочной пальбой, на улице заухали близкие тяжёлые орудийные разрывы. От грохота и сотрясений Спирька очнулся. Взрывы были сильнее прежних: от них трясло и глушило даже здесь, в подвале. Ходили ходуном своды, с них осыпалась пыль и размякшая от сырости кирпичная крошка. И слышалось, как врезаются в стены там, снаружи, вывороченные из земли камни и снарядные осколки. Где там вынести, носа-то не высунешь…