Беруны. Из Гощи гость

шелковом тюрбане уже еле держалась на сморщенной шее, которая к тому же должна была

выносить на себе и великое множество всяких ожерелий – янтарных шариков, бисерных

колечек, серебряных цепочек. Старая туркиня если и не засыпала на ходу, то впадала в

дремоту уже во всяком случае, как только ей удавалось где-нибудь присесть. Так ее и запом-

нил князь Иван: на скамейке у ворот или в огороде на пеньке, всегда с головою, не

удержавшейся на слабой шее, с подбородком, зарывшимся в шарики и цепочки, с хохлатым

тюрбаном, покачивающимся от ветра.

Матушка-княгиня Алена Васильевна с годами все больше тучнела, и все сильнее болели

1 Старинное название района Кропоткинской улицы в Москве, где один из переулков носит название

Чертольского.

у нее ноги. Она уже почти круглый год не выходила из дому, а только поглядывала с крыльца

на двор да покрикивала на притомившихся мужиков и невыспавшихся девок. Большую часть

дня она проводила в увешанной иконами крестовой палате, куда пробиралась, громко стуча

костылем и волоча распухшие ноги в валеных сапогах. Крестовая была без окон; там горели

свечи в подсвечниках и теплились в серебряных лампадах льняные фитильки; старческие

лики глядели с темных образов сурово. Княгиня Алена Васильевна охала и глубоко вздыхала.

В этой душной комнате жутко становилось княжичу Ивану. Он норовил выбраться оттуда,

едва только туда попадал.

К дому подходил огород, тянувшийся на версты вдаль и вширь, потому что за самым

огородом были еще какие-то пустыри с бирюзовыми озерками и вороньим граем в

дуплистых березах. На всем этом широком пространстве трещали кузнечики в некошеной

траве и сладким благоуханием кружил голову дикий шиповник. Здесь по ровному месту, на

зеленых муравах и зимами по белым снегам, легко прозвенели младенческие дни княжича

Ивана. Ему и Онисифор Злот не был в особенную тягость. Ученье давалось княжичу

нетрудно, да и подьячий в запойстве своем, случалось, не приходил по неделям, пренебрегши

не то что своим учеником, но даже и кормом своим, которым только и жив бывал. И, когда

умер подьячий и, мертвого, увез его Кузёмка неведомо куда, попробовал княжич излить свое

горе в рифмованных стихах. Стихами же приветствовал княжич Иван и батюшку-князя, когда

тот воротился наконец с последнего своего воеводства к Москве на покой. Стоя на коленях

перед стариком, прочитал ему княжич свои стихи, в которых превознес военные подвиги

престарелого воеводы. Князь Андрей Иванович, сидя в шубе на лавке, задвигался, засопел

носом, потрепал по голове стриженного в скобку стихотворца и стал сморкаться в добытый

из-за пазухи платок.

– Очень учен ты, сынок, – молвил он, поморгав набухшими глазами. – Дивно мне

послушать тебя. Я-то и вовсе грамоте не знаю: только господню молитву с попова голоса

затвердил, и в том вся моя наука. А ты вон куда залетел! Ну, и хватит тебе теперь ученья!.. Да

и бражника твоего, Ониска, черт в пекло уволок. Погуляй теперь напоследок, еще погуляй...

Будет пора ужо и тебе выступить с оружием в поле, на окраины, к государевым рубежам.

Походи пока что к дяде Семену. Он-то, Семен Иванович, у нас сильно охоч к святым книгам.

Авось и от него переймешь что-нибудь!..

Старик поднялся с лавки и пошел по дворам своим кур считать да холсты мерять. А

княжич побежал в огород, где черный тюрбан столетней туркини покачивался на весеннем

солнышке, на пеньке, возле повалившегося плетня.

III. КНИЖНЫЙ ЛАРЬ ДЯДИ СЕМЕНА

У князя Семена Ивановича Шаховского-Хари книг всяких полон был ларь. Здесь были

почти все книги святые, на Руси читаемые. Князь Семен Иванович гордился тем, что не учен

философии и прочим светским наукам, но имеет в себе твердый разум Христов. И потому

одних псалтырей1 церковнославянских в ларе его был едва ли не десяток.

– Лучше читать псалтырь, евангелие и другие божественные книги, – говаривал князь

Семен Иванович, – нежели философом называться и душу свою погубить. Не прельщайся,

друг, чужою мудростью: кто по-латыни учился, тот с правого пути совратился.

Но псалтыри все эти были давно читаны и перечитаны княжичем Иваном еще при жизни

учителя его, подьячего Онисифора Злота. И княжич, копаясь в ларе дяди Семена, находил

там и нечитанные книги. Однако все это были такие же, подобные псалтырям, церковные

бредни. Княжич Иван брал домой эти книги, прочитывал их в комнате у себя или на вольном

ветру в огороде и потом относил обратно дяде Семену в заветный его ларь.

Но княжичу в тех книгах не все было понятно, а спросить было не у кого: Онисифор

умер, батюшка Андрей Иванович книжной мудрости и вовсе был не учен, а кособрюхого

князя Харю с рябоватым носом на желтоватом лице побаивался княжич Иван с младенческих

лет.

1 Псалтырь – собрание псалмов, то есть хвалебных песен, составление которых приписывается

древнееврейскому царю Давиду.

Он приезжал к ним на двор, князь Семен Иванович Харя, и, сдав коня стремянному2

своему Лаврашке, поднимался по лестнице наверх, в хоромы. И еще на лестнице встречал его

хозяин, князь Андрей Иванович, и вел в столовую, где за серебряным петухом с хмельным

черемуховым медом шептались они о разном, а все больше и чаще о той непомерной силе,

какую стал забирать себе худородный Борис Годунов, только вчера, при Иване Грозном,

выскочивший опричным начальным и уже ныне, при Федоре Ивановиче, царе-недоумке, –

могучий правитель государства.

– Которые были знаменитые боярские роды на Руси, те миновалися без остатку, –

вздыхал князь Семен, собрав редкую бороду свою в горсть. – Пошли теперь татаровья

Годуновы да литвяки Романовы... Мудро, мудро!

– Всё кобыльи родичи да кошкины дети?.. – подмигивал потешно старик хозяин гостю

острым глазком, разблестевшимся от хмельного напитка.

Притопывая ногой и размахивая полою шелкового зипуна, принимался расшалившийся

старик пырскать на рыжего кота Мурея, стремглав влетавшего в горницу с привязанной к

хвосту бумажкой. Но за котом вдогонку несся в коротком комнатном кафтанчике русоголовый

мальчик. Кот по лавкам – и мальчик по полавочникам, кот под стол – и княжич за ним туда

же. И они так уж и оставались под столом, потому что князь Харя, придавив каблучищем

коту хвост, произносил с расстановкой, обсасывая утиную ножку, варенную в патоке:

– Следует. . детей хорошо учить... и наказывать их плетью. И разумно... и больно... и

страшно... и здорово.

Вот и теперь – уже как будто первым легким пухом стали одеваться щеки молодого князя

Ивана, а норовил начетчик этот добираться к ларю Семена Ивановича, когда тот уезжал на

время в свои поместья либо в Волоколамский монастырь на богомолье. Тогда-то княжич

Иван оставался хозяином ларя, всех сваленных там книг.

IV. НАХОДКА

На деревянном гвозде над книжным ларем висела у Семена Ивановича четыреххвостая

плеть, именуемая «дурак». Князь Семен, несмотря на свои тридцать лет, был женат уже

дважды, но плеть была у него одна – и для покойной княгини Матрены и для нынешней его

княгини, Настасеи Михайловны. Князь Семен крепко держался старины и по старинке

считал, что женщина ниже мужчины и что жену, как и ребенка, следует учить побоями и

плетью.

– Ум женский нетверд, – любил он повторять поучения, вычитанные из старинных книг,

обладателем коих он был. – Из-за женщин все зло на свете, от них – всякий грех. Следует

избегать бесед с женщинами... Не слушай россказней женских.

И князь Семен мало беседовал с княгинями своими. За князя Семена разговаривал его

четыреххвостый «дурак», и «дураком» этим и вогнал князинька в гроб хворую и безответную

княгиню Матрену; но вот нынешняя, Настасея-княгиня, попалась ему с норовом. «Дурак»