От рук художества своего

Еще когда гулял Андрей и глядел на Кремль, подумал тогда, что паче всего художество показывает силу и цвет государства. Коли государь мудр и прилежное старание о добром художестве имеет, как то Петр делал, так и государству доход. Ведь художник штука ломкая, на него нажми посильней, он и хрупнет, как курье яйцо…

Сколько картин сложилось у Андрея, пока бродил он по Москве! Запоминались они подробно, не было нужды срисовывать. Память у него была цепкая, забористая. Так и стояли они, ненаписанные картины, в голове рядком. На одной был Каменный мост, а под ним два мужика купали трех коней, и один был белый с черными яблоками на боках. Низко нагнувшись над водой, бабы, стоя на коленях, полоскали белье в реке и развешивали его сушить тут же на низкой изгороди.

Издали бабы были похожи на короткие пушки, у которых не было стволов, а только одни жерла.

Ярко горел костер под ведром с похлебкой для артели мужиков, а они тут же вылавливали из воды бревна, раскалывали их клиньями, тесали топорами и сглаживали скобелью. А по мосту во весь опор неслись кареты, ехали дроги, телеги и возы с сеном и лесом. Берега были завалены штабелями дров, на воде качались плоты. Кто-то рыбачил, стоя в лодке с засученными по колена портками. А надо всем горделивый Кремль. Как восходящий луч. Взбегали вверх стены зубчатые его, окаймленные зелеными деревами.

И это стояние мужика в лодке и Кремля увязывалось у художника в одно: мужик испокон был опорной кремлевской крепью.

Высились главы над главами, шпицы над шпицами, колокольни над колокольнями, большие кресты над мелкими крестами. Там были и Иван Великий, и Успенский собор, и Кремлевский старый дворец с Красным крыльцом и золотою решеткою. Лучшие артели белокаменщиков поставили красавицу Сухареву башню — проект ее сделал живописный мастер из Оружейной палаты Михаил Чоглоков. "Сухарева башня — невеста Ивана Великого, а Меншнкова — ее сестра". Так говорил народ, гордившийся тремя московскими великанами.

Тянулись от Ружейной палаты с круглой стрельницей здания приказов. У Верхних Тайнинских ворот горел на солнце, слепя глаза, пятиглавый Черниговский собор. Века шумели над святынями, неподвижными, молчаливыми, а Андрею в молчании их слышались светлые церковные хоры. Потом взгляд художника убегал к угловой Водовзводной башне, от которой простиралась по берегу до самого Каменного моста зубчатая стена Белого города. Это была уже другая картина. Андрей рисовал стену и на фоне ее изображал мелкие фигурки мастеров, подмастерьев, учеников и всех прочих работных людей, что копошились, обретаясь в различных трудах. Все они были в коротких поддевках, опоясанных коноватными кушаками.

С одного конца моста Андрею виделась стрельница с проезжими воротами, с другого — башня. Над шестью ее вратами расположились каменные палаты, в которых, как он знал, содержались колодники.

Раньше у самых быков моста высились мельницы, теперь их уже не было — снесли. И новая рисовалась живописцу картина: церкви с колокольнями, Васильевские знатные сады, хоромы с вышками, деревянные домики с двухскатными кровлями, палаты и дворы, где каменное строение перемешано с деревянным, с той стороны за стеной белые зданья, с этой — лачуги, избы, по краям берега городьба из плетня. Все это возникло в памяти художника и стояло пред ним, живое и яркое, пока он сидел и отдыхал у Калужской.

На небольшом же отдалении от него посреди специально, устроенного амфитеатра крутился карусель.

Андрей смотрел на великое множество народу всякого чина и звания. Едва дыша от тесноты, простой люд из кожи лез, лишь бы дорваться. Вздрогнуло что-то и в сердце Андрея. Захотелось и ему прокатиться. Как раньше хотелось затихнуть, побыть одному, так в сей момент потянуло его на люди. Нет, что ни говори, а художники все же народ диковинный, чудной, загадочный, у них таракан в голове, неведомо куда стрельнет… Встал Андрей с теплого места, посмотрел с досадой, махнул рукой и врезался в толпу.

Карусель идет ходко, земля трясется. Обманутому здесь надежда сверкнет, изверившемуся и полуживому — помощь. От женского визгу голова заходится. Летишь, а вывески кругом разноцветные, глаз рвут. И сам ты меж небом и землей. А ветер в ушах свистит, и сердце екает на этой кружильной машине. Если жизнь стала клеткой, то покажется, что в каруселе ты самый вольный человек и сам себе господин. Кружило всех равняет — барышню в кринолинах и соплюшку из черни.

Ученые мужья на карусель не полезут, им не лимит, они с собачками поодаль стоят, но свою руку к заморскому диву тоже приложили. Оно no-ихнему, по-умному, круговращательным и по дистанциям манерным кунст-камерным сидением прозывается. Мудреное прозвище для простого самоката.

Глава пятая

Из мертвых воскресе

У них на Новгородщине подобное устраивали. Бывало, спустится молодежь к Вишере-реке, пробьют во льду прорубь круглую, в нее кол всадят, а на кол прилаживают колесо от телеги. Между спиц колеса оглобли вставляют, а к концам сани прикрепят. Парни вертят самокат, а девушки с замирающими сердцами весело кружатся по льду. И ребятня к ним на руки на ходу запрыгивает, срывается, верещит, падает, взвизгивает.

Счастье юности нахлынуло на Андрея. Умилением, безмятежностью потянуло из тех лет. И щемящею утратой. Догони, возврати свою молодость! Да попробуй-ка! Нет дорог к невозвратному. И давно же это было! Счастие, мечта… А может, и недавно.

Сошел Андрей с каруселя, неподвижно стал в сторонке. Оставил глазам узкие щелки, сложил пальцы, глянул в кулак — все художники так издавна глядят, чтобы уединиться от всего остального, увидеть несколько дальше, охватить целиком.

Андрей видел в кулак кус неба, клочок каруселя, золотые отблески солнца. Вот она, картина, у него в кулаке, она собирается — просто, ясно. И сильное движение, и свет, и цвет. Уберешь кулак, приставишь снова — опять готовая картина выткалась. Никогда виденное не будило в Андрее такой печали по несделанному. Ну как можно было до сих пор такое не написать! Будто проходило несметное богатство мимо рук и само просилось: "Возьми! На!" А он и бровью не повел. Дурень дурнем, какой тут спрос? Да, многое из давно задуманного не свершено, все некогда, все некогда, все недосуг. То одно, то другое. Проходит земной чудный сон, жизнь на убыль, и все меньше ростом струя родника, что бьет из души. Двор заказами рвет его, а если соберешь картину в голове да не напишешь, так она на мелкие куски рассыплется.

До любимых портретов не доберешься взяться, когда еще задумал Андрей списать несколько парных подобных Голицыным, начал, да на середине и бросил. А куда как интересно рисовать с моделя, с живого человека!

"Баста, хватит отлынивать, приеду и напишу два портрета непременно, хоть трава не расти. А то и неча было рядиться, людей зря морочил. Глаголано есть, должно быть и намалевано".

А народ увязчивый прет к каруселю, хлебом не корми, только волю душе полную дай! На то, видать, русский человек и рожден, всю жизнь готов он в один миг прожить, только чтобы во всю ивановскую гудело, гулять, так до упаду — об этом кровь его вопиет на небо.

Увидел вдруг Матвеев — статной молодухе ногу в толчее отдавили. Захромала она и то плачет, то смеется. Поглядел художник на лицо ее фарфоровое. Пожалел. А девке некуда деться, утерлась головным платком, и дальше ее толпа понесла.

Старается кружильница, встряхивает души и тела, от восторга у многих глаза на лоб выкатываются. А сиденья в каруселе добрые, фигурные: заморские львы, белая лебедь-птица с распластанными крыльями, разные амуры с воздетыми руками и карлы с оскаленными зубьями. Да так все искусно нарезано — любо глядеть. "Дивный мастер какой-то сработал, ишь сукин сын — надо бы имя-фамилью узнать, — думает Матвеев, — может сгодиться".