От рук художества своего

Какое-то странное оцепенение нашло на него.

В живописной команде Андрей сказался больным. С учениками, которые жили у него, тоже не занимался.

Он все ждал, что его вот-вот позовут. Но нет, не звали.

Колокольчик у двери звонил часто. Андрей вскакивал, сердце у него обрывалось, но это были не те, кого он ждал. То приходили ученики, то из Канцелярии от строений, то разбитные торговцы с заказным товаром.

Особенно злил Андрея истопник-солдат, его резкий, въедливый голос. Солдат приносил со двора звонкую, мерзлую вязку дров и, крякнув, вываливал ее на железный лист у печи.

А из дворца все никого не было и не было. Что-то ее императорское величество не торопилось. То неотвязчиво досаждали, толкали под руку, а тут вдруг совсем позабыли. Это могло и ровным счетом ничего не значить. Просто руки не доходили. Домашние потехи, балы, приемы, карты, поездки в карете по церквам и конным заводам наедине с его светлостью господином Бироном — где ж тут помнить о каком-то моляре и портрете?

Но могло быть и гораздо хуже. Могли моляра позвать совсем и не во дворец, пред светлые очи, а в Тайную канцелярию, прямо к Андрею Ивановичу Ушакову. На этот счет руки и разумы их высочеств, превосходительств и просто благородий работали на диво согласно, скоро и споро. Так вот призовут и спросят: "Ты что же тут такое намалевал? Зачем это твоя неумытая рожа рядом с царствующей особой, с ее высочеством принцессой Анной? Женихом ты себя вообразил? Ручку светлейшую пожимаешь! Лыбишься? Как же это ты, хамская морда, на эдакое насмелился?"

Что ж, и так могло быть.

Кое-кто видел сей двойной матвеевский портрет у него в мастерской, когда дописывал его. Смотрели и отходили молча, покачивали головами. Да и принц Антон-жених мог ляпнуть свое словечко.

Двойной портрет, что написал Матвеев, как и его "Автопортрет с женой", был делом на Руси невиданным. Это на иконах только бывал раньше двойной образ — святые великомученики Борис и Глеб, просветители Кирилл и Мефодий, богородица с младенцем, жены праведные… А тут нате-ка — жених и невеста! Хотя они, конечно, и высочества, но ангельского чина пока не имеют. Взялся Андрей Матвеев за это первым, задумал через малеванье свое показать двух людей едиными, нераздельными. Подобное было новинкой для русского художества. А на Руси новшеств не любили.

Ведь было же совсем недавно такое с Васильем Кирил-лычем Тредиаковским — мужем ученым, преострым, притом пинтой и гисториком. Сочинил он оду в честь восшествия на престол ее императорского величества, а в ней такое:

Да здравствует днесь императрикс Анна,

На престол вошедши увенчанна.

Ну, тут и пошло! К этим строкам сейчас же прицепились "Это что еще за императрикс?" Привезли пииту в Тайную, к генерал-адъютанту Ушакову. А тот давай его жучить:

— Вы что же это, милый, такое позволили? Как же ты, ученая гнида, посмел? Как же вы государыню нашу императрицу таким словцом-то обозначили? Да я тебя…

Ну, и так далее.

Но хоть ледащ был пиита, робок и тщедушен, а тут не выдержал и резанул:

— Странно мне слышать такие речи от ученых людей! Вы же, Андрей Иваныч, в стихах понимаете. Ведь императрикс — слово подлинное латинское. Оно и есть императрица. И титла царского нисколько не роняет. Но императрица никак в строку не ложится и меру стиха, пентаметр, нарушает. А кто в стихосложении не сведущ, тому о том и рассуждать нечего — вот что-с!

Разошелся Василий Кириллыч, про страх позабыл и про щипцы метровые, что были разложены у ног Ушакова.

Подействовало. Отпустили. Даже на казенных санях домой довезли. Выбрался из Тайной пиита небитым, непытаным. Только сопровождающий преображенец изрядно пьян был и все приставал по дороге:

— Спой-ка мне, братец, куплеты о любви, ну, спой, богом прошу, я слышал — ты из церковных чинов, у тебя здорово, наверное, выходит на глас вторый. Ну-ка, давай!

Тредиаковскому хорошо, он пиита, отговорился, отбрехался. А он, Матвеев, что скажет? В художестве всегда хвост торчит, ничего не спрячешь… И ночью Андрей из-за этого чертова портрета плохо спал.

На четвертый день поздним вечером за Андреем прислали розовую дворцовую карету с арапом, лакеем и двумя Преображенскими солдатами. Они бережно взяли и погрузили картину, обернутую в белоснежную простыню.

Жена Орина и дети провожали Андрея у ворот.

Во дворце Матвеева с картиной долго вели по каким-то ходам, переходам, по залам и покоям, по лестницам и галереям. На каждом повороте возникали зеркала в золотых рамах, пылали канделябры, пахло почему-то хвоей или можжевельником. Его торопили: "Скорей! Скорей!" — и Андрей почти бежал по этому бесконечному зеркальному аду.

И вдруг ему надавили на плечо: "Стой!" Он остановился.

Впереди был еще небольшой коридорчик, но из него дышало легко и просторно какое-то особое ласковое тепло, лился веселый горячий свет.

— Сюда! — сказали ему.

Он ступил в комнату. Дверь за ним прикрыли. Ловушка захлопнулась.

Глава третья

Сдача двойного портрета

Герцог Бирон стоял возле государыни. Он был без камзола — белая шелковая рубаха, белые панталоны, белые чулки. Обеими руками Бирон держал левую руку императрицы. Другая ее рука, большая, пухлая, мягкая, лежала на колене.

Анна Иоанновна глубоко сидела в кресле, чинно и благостно.

Большие столовые часы в виде бронзового льва показывали ровно девять.

Императрица подняла правую руку и не то погрозила моляру, не то поманила его к себе.

Андрей сделал полшага и замер в нерешительности.

— А ну, ну, — сказала она хрипло, — показывай! Скорей!

Андрей дрожащими руками стал развязывать узел. Бирон подошел к моляру.

Андрей развязал веревку, развернул простыню, достал картину, приставил ее к стене, отошел и замер. Картина неожиданно и нежно сверкнула. Он глянул на труд своих рук и бессонных ночей: "Выручай, родимая!"

Бирон стоял рядом. На лице ласковая улыбка, умные, холодные глаза.

Он мельком взглянул на моляра, и тому стало холодно. С таким же вот ласковым взглядом светлейший отсылал в Тайную канцелярию малых и средних чинов двора. До больших людей он, кажется, еще не касался. Но верный ключ у него был к каждому. И это знали все.

Императрица поднялась, держа шаль в руке, подошла к картине и наклонилась, ее рассматривая.

Сбоку Андрей видел, что государыня была отменно толстая медлительная баба, похожая на молочницу или купчиху. Ничего в ней не было державного, царственного. Даже голос у нее был обыкновенный бабий, с легкой хрипотцой и скрипом.

Художник не знал, куда девать себя. Он мечтал сейчас выпасть отсюда каким-нибудь чудом в улицу, во двор. Бежать без оглядки. Избавиться от напасти. Чтоб оставили в покое, не мешали б жить, работать.

Все, все здесь против него: люди, комната, даже карлица, что сидела в углу на маленьком стульчике и белела крошечным, словно испеченным ликом. Ее он заметил сразу, как вошел, но потом она исчезла, улетучилась из его внимания. Для него в мире существовало только два человека — императрица и герцог.

А сейчас Андрей увидел карлицу снова, низкорослую, тощую. Она подошла и встала позади императрицы. И он рассмотрел ее всю, начиная от нарумяненных вялых щечек до крохотных черных туфелек, так смешно и трогательно торчащих из-под ее богатого алого платья.

Андрей суеверно боялся этого крошечного народца. Маленьких ростом не поймешь, и не пытайся.