От рук художества своего

Тут Андрей оборвал себя, а вслух сказал, обращаясь к императрице:

— Ваше великое державство, касательно до портретного сходства, как вы соизволили заметить, и ваша светлость тоже, — обратился он уже и к Бирону с поклоном, — что оно нечаянно сбилось, то смею нижайше заверить со всею моей заботливостью и тщанием, хотел я обратить в оном двойном портрете вниманье на то, из каких тонких материй состоит существо чувствий человеческих.

При этих словах живописца Бирон зловеще ухмыльнулся, но Матвеев уже знал, что останавливаться ему нельзя, и он молол старательно, как добрая голландская мельница:

— Принцесса Анна как женщина не может совладать со своею душой, тогда как принц Антон как мужчина умеет победить всякую страсть умеренной и строгой думой…

Анна Иоанновна слушала живописца с интересом, ее глаза опять ожили, она примеряла слова моляра на себя и на Бирона. Ей нравилось толкование картины, которое давал моляр, еще более, чем сама картина. Она вспомнила, что когда отдала принцессе Анне указание готовиться к свадьбе, та обвила руками ее шею и залилась слезами. И сама императрица тогда заплакала. И теперь ей было приятно об этом думать. "Хорошо быть молодой, готовиться к свадьбе, шить наряды, забываться в мечтах о любовных предметах. Хотя и нет меж Анной и Антоном притяжения взаимности, а вот стоят на картине, как живые, и любят друг друга, и за руки держатся, и в полном согласии… Хорошо бы, чтоб этот же моляр срисовал вот так же и меня с герцогом. Ах, как бы я любила сию картину. Но это невозможно". Государыня горестно вздохнула.

— Мне, вашему рабу нижайшему, — долетел до нее голос моляра, и она стала его слушать, — принцесса виделась как жемчужина всех добродетелей. Я тщился силой своей художества и ремесла передать силу той власти, какую имеет над нами любимый человек.

Анна Иоанновна, услыхав эти слова, многозначительно посмотрела на герцога, а тот улыбнулся ей в ответ и беззлобно подумал: "И что этот моляр басни плетет, ему бы молчать следовало. Принца сделал похожим на себя и заливается". Но герцог видел, что императрица слушает моляра с видимым удовольствием, и решил ему не мешать. Он только хмыкнул и сказал:

— Картина изрядно получилась, только тут они у тебя уж больно оба красивые… — Он слегка покачал головой и добавил: — А принц в особенности!

Сказано это было без осуждения, но с легкой насмешкой. Императрица эту насмешку поняла, а герцог продолжал:

— Таково уж ремесло молярское, видно, ни меры в нем, ни веса нету, и легко сбиться с верного курса.

Тонкие губы герцога дрогнули в еле заметной усмешке.

Затем снова была тишина, страх и ожидание.

Карлица улыбнулась Андрею по-прежнему ласково и спокойно. Императрица взглянула на курносого Матвеева и подумала:

"Как простодушно и славно излагает он смысл картины. Каравакк — тот только надувается, потеет и пыхтит, парик ему на ухо съезжает, а про этого говорили, что он дерзок и гордец, но он же и мастер превеликой, а доброму мастеру можно все простить".

— Ну хорошо, — решила наконец императрица, — мы довольны, и твое усердие будет вознаграждено. — Она протянула Андрею белую, пухлую, по-детски перетянутую ниточкой длань.

Моляр бросился к креслу, рухнул на колени и принял эту длань бережно, как драгоценную святыню, и коснулся ее пересохшими губами.

Потом отполз на несколько шагов и поднял голову. Посмотрел вокруг.

Все улыбались. Андрей встал.

Давно не испытываемое приятное расположение овладело российской государыней.

— Герцог, извольте обрадовать принцессу Анну, что парный портрет вышел удачен.

Бирон кивнул.

А Матвеев сказал неведомо для чего:

— Будет ли высочайше дозволено взять мне сей портрет для внесения в него некоторых исправлений касательно до большего сходства?

— Да, бери! Бери! — вместо императрицы ответил Бирон по-простецки и чуточку раздраженно. Ему это затянувшееся смотренье давно надоело и хотелось скорей попасть в манеж, к любимым лошадям. — Бери, поправь, что тебе — для наилучшего сходства — указали, и немедля доставишь во дворец.

Андрей взял картину и вышел. Он обтер лицо рукавом камзола.

Лоб у него был потный, лицо, как он увидел в зеркало, желтовато-зеленое. От напряга чуть сердце не лопнуло. Он смертельно устал и хотел спать.

Его снова бережно вели по переходам, лестницам и коридорам, по зеркальным полам и залам. Кто-то забегал вперед, двери распахивались, ему кланялись.

Он ничего не видел.

Очнулся Андрей только на крыльце. Дворец сиял огнями.

Моляр набрал полную грудь воздуха, выдохнул и набрал снова. Несколько минут он стоял, закрыв глаза и опустив голову. Потом быстро обернул картину в простыню, завязал накрест веревкой и побрел к воротам.

На карауле при выходе из дворца стоял солдат. Андрей вынул кошель, набитый медью и мелким серебром, и положил у его ног. Тот стоял так же деревянно, не шелохнувшись, приставя мушкет к тяжелому блестящему штиблету.

— Выпей, братец, за господ живописцев!

Глава четвертая

В Москве у каруселя

Не вихрь крутит по долинушке,

Не седой ковыль к земле клонится.

То орел летит по поднебесью,

Зорко смотрит он на Москву-реку,

На палатушки белокаменны,

На сады ее зеленые,

На златой дворец стольна города.

Песня

Ходить пришлось много, говорить тоже много, а все же порученье Канцелярии от строений Андрей выполнил добросовестно, не сплоховал, и людей нужных нашел, и о материалах договорился. И даже мастеров самых знатных, как они ни упирались, обломал и убедил.

Дело сделано, можно было и просто так побродить.

Пошел Андрей по Арбату — от площади до Смоленского рынка. Давно ему полюбилась особая прелесть небольших московских улочек. Вот он, Арбат, — неустанный водоворот! И название у него какое-то странное, диковинное даже. То ли от кривизны местности (горбат? так ведь и вся Москва и горбата, и кривоколенна). А может, от татарского еще владычества названье сюда прикипело — от арбы, или перс какой содержал постоялый двор — рабат… Кто что знает? Как бы там ни было, но Арбат вселял в художника бодрость. Уютно зеленели небольшие сады в подворьях за железными оградами и воротами. Толпился народ у Троицкой церкви и у торговых ларьков. Посмотрел Андрей на дам и кавалеров, на простолюдинов, а потом поднялся к Собачьей площадке, сверху вниз поглядел и почувствовал: тут все же не так, как дома, в городе святого Петра. Он, Матвеев, был до мозга костей петербуржец, но в Москве отдыхал душой. То есть истинно счастливым чувствовал он себя оттого только, что хотя на время отдалился от придворной жизни с ее вечным влиянием, суетой и маетой, от всех этих обрыдлых обер-камергеров и статс-дам, от величественных обер-церемониймейстеров и юрких камер-фрейлин, от вельмож и знаков материнского попечения всемилостивейшей императрицы.

Сердце Андрея жило одним художеством, а от всего прочего так оно ожесточалось, так земленело, что не имело уже сил воспарить к горним высотам. А ведь истинное художество только там и пребывает.

И чтоб в себе охранить его, нужно было все одолеть, перешагнуть все печали и неудачи, а вкупе с ними пронырство и завистливое честолюбие, интриги и клеветы. Матвеев знал, что его ремесло никому зла не творит, а меж тем столько на пути лежало рытвин и пропастей, рвов и ямин…