От рук художества своего

Глядит живописец, пропитывается виденным, как сахар водой, ничего от зренья его не утаивается. Ни одной крупицы. Так-то видеть все цельно и враз, кроме художника, кто сможет? Разве только стрекозы. И до чего же звонкая палитра красок в этом народном каруселе!

Люди и недвижимость в розовом мареве заходящего солнца расцвечены на особый лад — тут тебе и пурпурный, и желтый, и фиолетовый. Затосковал Андрей по работе, по кистям и краскам. Ему больше открывается в увиденном, полнее и ярче. Художнику и в дереве простом почудятся вдруг райские кущи и царство небесное. На то он и живет воображеньем, домыслом, фантазией и догадкой. Волшебные сны наяву смотрит!

Иному служивому человеку невдомек: и чего с этими художниками носятся, при дворе содержат, деньги немалые отваливают, от повинностей освобождают?! Заставить бы всю ихнюю братию-шатию землю копать, пусть-ка попляшут, жилы порвут. А то они вечно пьют, гуляют, бабьи угодники, и жрут хлеб задарма. И то сказать: о пользах художества здраво судить не многие могут. Те только, кого бог живым разумом снабдил. Бытие земное тленно. Это так, а художество вечно. Сколько художников в землю сойдет, а содеянное-то останется! Картины останутся. Память останется. Чье сердце каменное не шевельнется от этой мысли! Способность жизни человеческой от художества умножается. Как этого-то не понять? Ведь художник на белом свете — подарок, редкая удача. Даже самый непутевый творец на сто голов выше любого государева чиновника…

Прут к каруселю обоего пола люди. Но все же девок и баб много больше. У них потребность к игрищу карусельному захватистей. Прорвутся на круг — обо всем позабудут. Глаза закатят, и сосцы у них под сарафанами торчмя торчат. У них в теле куражу куда больше, чем в голове!

Ан денек-то кончается. Над столетними липами в парке воронье кружит, у них там свой карусель!

Перед вечером с заливных замоскворецких лугов тянет свежестью. Бежит-торопится карусельный самокат — кружит баб и мужиков до полного затемнения памяти.

А в верхней части шатра, под самой крышей парусиновой, — тесное, узкое помещенье, пропитанное горячим потом. Четверо вертунов бегают, крутят бревенчатую звезду шатра — карусельный шкилет. Вертуны — самое сердце каруселя. Они отдыха не знают. От утра и до позднего вечера, пока стемнеет, бегут они так друг за дружкой.

Откинув полу шатра, сощурившись после темноты на яркий свет, выглянул оттуда человек, мокрый от натуги, с лицом, налитым тяжелой кровью. До пояса оголенный, с густою черною бородой, стал он на верхней площадке прямо, и длинные руки чуть до колен не достали. Смахнул вертун пот с лица, утерся ладонью, огладил бороду и вздохнул полной грудью.

Во всей фигуре его, в том, как стоял, набыча лохматую голову, что-то ужасающе знакомое Андрею почудилось. Он вытаращил глаза, глядел на вертуна, словно чего-то ждал, прикованный к месту. Вертун был вылитый Лёха Степанов, закадычный Андреев друг, что обретался раньше в команде живописной науки у Матвеева. Вместе они писали картины и "эмблематы" для триумфальных ворот, которые к пришествию императрицы были поставлены на Адмиралтейском острову, на прешпективной дороге. А сколько пота с них сошло при разных других живописных работах и у написания икон в святую церковь праведного Симеона Богоприимца и святыя Анны Пророчицы! Дивную церковь поставил русский архитектор Михайло Земцов.

Андрея от неимоверного сходства вертуна с Лёхой под ребро кольнуло, и холод по спине потек. А вертун зыркнул вниз, на толпу, еще раз глубоко втянул в себя воздух, потер грудь кулаком и скользнул взглядом по тому месту, где Матвеев стоял.

В этот миг кто-то толкнул Андрея:

— Слышь, мил друг, табачку не уделишь?

Стоял пред ним порядочно хмельной старик со свернутым набок носом.

— Да нету табачку! — отмахнулся Андрей от него. — Не курю.

А вертун у себя наверху как-то весь замер, окаменел, но тут же и шагнул боком обратно под шатер. Андрей взглянул туда — на площадке никого уж нет. Ошеломленный видением этим, стоял Андрей и все же не спускал глаз с площадки. Ему стало не по себе. В пот бросило. Не каждый день так въявь встречаются те, кого давно в покойниках числят.

Андрей подумал, что в чужом городе все может статься, даже наважденье. Он скрестил пальцы и три раза поплевал, приговаривая: "Свят-свят! Чур меня! Чур меня!"

Теперь, когда вертуна на прежнем месте не было, он уже иначе стоял перед глазами художника. То была теперь персона в картине, мираж, облаченный в живую плоть. Андрей прикидывал к призрачной фигуре самый натуральный фон. И вспомнил картину Брейгеля Питера "Иоанн на Патмосе". А что, сделать бы этого вертуна с Лёхиным лицом тож с крыльями! И складывал Матвеев картину в уме, так увлекся, обо всем позабыл. Минута истинного наслаждения для него была, когда полон был диким стремленьем души, подымающейся туда, куда никому доступа не было из земных.

Кабы знал Андрей, кабы ведал! Ах ты господи, святая воля! Кто был смутно виденный силуэт на московском небе, кто состоял вертуном при калужском веселом каруселе?

Людей на земле эвон сколько, пройти негде. Так и кажется, один человек уйдет — ничего не изменится. Ан нет, ушел человек — и дыра образовалась. И никто-никтошеньки его не заменит ни в жизнь. Вот не стало Лёхи рядом — и пусто. И чем дальше, тем больше пустоты. И никем дыра та проклятая не заполняется. Хоть лопни! И кто скажет, как надо жить? Любой ошибется. Почему-то всегда люди одни и те же ошибки вершат. Думаешь, голова? Думай! Дум много, голова одна…

Зрелище каруселя, возбудившее в Андрее поначалу неописуемый восторг, привело его теперь, после встречи с вертуном, похожим на старого друга, в печаль и смятенье. Душевное опьянение улетучилось незнамо куда, взгляд потух. Даже лицо у художника спало, и под глазами вышли синие круги. Андрей не знал, что ему делать. Есть? Не тянуло, значит, сыт. Уходить? Было некуда, незачем, да и не хотелось. Андрей создан был живописцем, но когда краски меркли, жизнь становилась мелкой и ненужной. Белое в белом, серое в сером, белое в сером — загадки нет… Хотелось выть.

Как не стало Лёхи, так что-то большое от жизни отпало. Такой мастер был, а сгинул нипочем, зря. Как в воду канул. Город весь тогда перерыли, кабаки обшарили — не нашли. В толк не могли взять, куда подевался, не иголка же. Так и осталось по сию пору загадкой — ушел из дому и растаял, как дух. Был человек и бесследно исчез.

Ну, нарывался он, это было. Особливо по пьяному делу. Сколько раз выручать его приходилось из всевозможных историй. Лез Лёха на рожон, во всем меру переходил, ввязывался в драки. Живописцы говорили Матвееву: "Гляди, Андрей, хорошим Лёха не кончит, нарвется где-либо на пулю или нож, приглядывать за ним надо бы. Как бы худа не вышло…"

Да где там приглянешь? На себя оборотиться некогда. Живописная команда, заказы, дети, дом, жена, ученики — все на нем. Постоянные срочности у всяких ея императорского величества живописных дел. Как пришел Лёха в живописную команду к Матвееву, положили ему получать шестьдесят рублев в год и двадцать пять юфтей муки и овса. А через два года добился Андрей для Лёхи нового оклада — в полтораста рублей.

Канцелярия от строений поручила тогда Матвееву и архитекторам Трезини и Земцову освидетельствовать художество Степанова, как живописное, так и в золочении, при которых он обретался.

Андрей Матвеев и архитекторы Трезини и Земцов донесли в Канцелярию от строений, что Лексей Степанов "в живописной работе и в заданных ему гисториях, как божественных, так светских, за обыкновение справлять может без нужды, в золотарном же как на полюмент золотом и серебром и поталью преизрядно превзошел, и золочение его явилось лучше иноземческого, как доброму и искусному мастеру надлежит". И Лёха стал получать новый оклад, но пить не бросил.

Раз, после сильного запоя, в смертельной тоске в петлю полез. Еле отходили его тесть да жена…

Однако ж и после того был Лёха полон смятенья. Большего, чем имел, жаждал он, что ли? Места не мог себе найти. И что ему нужно было? Живи да трудись. Или хотел лучшею кистью России прослыть, славу первого живописца снискать, первенство его чтоб признали? Кто его знает…