Страшный Тегеран

— От вас мне нечего скрывать: каждый раз, как я ему что-нибудь об этом скажу, он меня бьет.

Одна молоденькая девушка, только что обрученная, рассказывала подруге о своей любовной переписке с женихом:

— Я ему так написала, в таких выражениях, прямо все свое чувство вложила.

А какая-то довольно пожилая дама, в старомодном платье в складку, из материи с крупными цветами, усеянном от шеи до пояса пуговицами, и в белом накрахмаленном чаргаде, оплакивала прелести доброго старого времени и приятную медленность паломничества в Кербела, совершавшегося в кеджевэ, и проклинала френги, настроившего железных дорог.

Среди дам вертелась Мелек-Тадж-ханум в голубой поясной чадре, исполнявшая обязанности хозяйки; она то посылала горничную за шербетом, то приказывала заправить для дам кальян.

Дамы оживленно щебетали, одни потому, что им действительно было весело, другие потому, что на обручении полагается смеяться и быть веселыми. Иногда какая-нибудь молодая женщина тихонько, одергивая подругу, говорила:

— На нас смотрит бабушка. Держи себя приличнее.

Наибольший интерес общества вызывали мотрэбы — артистки, сидевшие посредине комнаты. Одна из них играла на ручной фисгармонии, другая — на таре, третья била в зэрб — маленький барабан, а две — танцевали. Одна высокая, с каштановыми волосами, черноглазая, танцевала в дальнем углу зала какой-то персидский танец, другая, маленькая, полная, со смуглым лицом, выделывала у входа сальто-мортале, приводя в восторг этих бедных женщин, лишенных всяких удовольствий.

В одной из внутренних комнат того же здания, на маленьком диванчике сидит Мэин, бледная, с пожелтевшим лицом.

Возле нее брошен обручальный ее наряд — белое шелковое платье, прелестно сшитое по последней моде.

Лицо у Мэин совсем желтое, а глаза красные от слез. Это уже не прежняя Мэин. В ней есть теперь что-то от Джавада. И особенно эта желтизна лица, точно она ее у Джавада заняла. Мэин похудела, и на нежных руках ее выступили синие жилки.

Ее насильно выдавали за Сиавуша-Мирзу. Она по-прежнему отвергала этот брак и сотни раз заявляла отцу о своем окончательном решении. И теперь, когда она увидела, как мало ее любят отец и мать, она решила покончить с собой.

С самого утра домашние не знали, что с ней делать. Мать без конца умоляла и заклинала ее, грозила ей наказанием на страшном суде. Но Мэин не слушала. Она отказалась одеть свое подвенечное платье и не хотела убирать голову. Она всячески поносила агд. Разве это агд? Разве таков должен быть брачный союз?

Мэин бранилась и негодовала. Мэин проклинала весь мир. Мелек-Тадж-ханум, храня достоинство дома, не отвечала, стараясь взять уговорами и просьбами; то хотела задобрить ее с помощью десятка различных перстней, то обещала подарить ей часть своего личного имения, то принималась упрашивать ее не позорить отца и мать перед гостями.

Мэин нельзя было обмануть игрушками, а деньги она не ставила ни во что, но так как она решила свою судьбу и вынесла себе смертный приговор, то, обращаясь к матери, она сказала:

— Хорошо. Я оденусь.

Вечерело. Мэин была одна в своей комнате. Она тихо плакала.

Отворилась дверь. Вошла пожилая женщина в косынке, с большим ящиком в руках. Мэин поняла, что это мошатэ.

Мэин приготовилась одеваться.

Через час одевание было окончено. Волосы ее были зачесаны кверху и уложены на темени. Над прической возвышалась маленькая диадема с золотыми подвесками, из-под которой ниспадала на белое платье фата из золотых кружев. На ногах ее были белые с золотом туфельки.

Наступила, наконец, минута, когда Мэин повели в комнату обручения.

У Мэин дрожали ноги. Не на обручение шла Мэин, а на смерть. Она шла точно к виселице, а кто же может бодро идти к своей собственной виселице? Не радость, не светлое будущее рисовалось ей впереди — перед ней была гибель.

Две дальние родственницы взяли ее под руки, и так они подошли к дверям комнаты агда. Потом вошли и посадили ее на приготовленное сиденье, против которого на стене висело большое зеркало.

У здания бируни, среди цветников с разнообразными цветами, расселось мужское общество. Здесь тоже были расставлены всевозможные столики с массой лакомств и сластей.

Гости были самые разнообразные: юные, зрелые и старики. В таких случаях, естественно, общество разбивается на группы: молодежь с молодежью, зрелые люди со зрелыми, а старики со стариками.

Молодежь высказывала свои суждения о последних городских новостях, ругала новый кабинет министров, превозносила прежний кабинет. Некоторые, не терпевшие политики, беседовали об удовольствиях и развлечениях, рассказывая, чем они развлекались за последнее время. Один, например, рассказывал о том, как он велел напечатать карточки и стал раздавать их дамам, проходившим по Лалезару, поблизости его дома. Когда приятель спросил, в чем дело, он вытащил из кармана карточку, на которой было написано:

— И много пришло: каждая из них по глупости вообразила, что ее только одну специально туда приглашают!

А собеседник его, смеясь и повторяя «ай, валла!», восхищался веселой проделкой и ловкостью приятеля по части надувательства женщин.

Другой пустозвон повествовал о своих грешках и о том, как в кафе ага К... он совратил какую-то иностранку. Краснолицый курносый шахзадэ с толстыми губами и тусклым взглядом, изобличавшими в нем сластолюбца и дурака, хвастал любовью к нему какой-то артистки и рассказывал, как он напечатал в одной газете ее биографию. Какой-то молодой человек, стройный, с приятным лицом, которого называли известным драматургом, жаловался на застой и упадок персидского театра и на Иегуд-Монши, владельца театрального зала, который, пока ему не дашь шестидесяти туманов, не хочет даже зажигать лампы, и бранил общество, невнимательное к театру.

Зрелые люди беседовали об урожае этого года или о хлопковом деле, а некоторые из них — о разложении в учреждениях. Один из них говорил, что новый министр, хотя и не казнокрад, но взятки все-таки берет и хорош лишь тем, что, по крайней мере, дело делает. Другой рассказывал, какую массу всевозможных правил и уставов, которые все имеются у него дома, написал новый министр финансов.

— Сразу видно, что труженик, иначе как бы он столько написал?

Третий говорил о прежнем министре финансов, который, думая больше о выгодах бельгийских советников, чем о выгодах Персии, заставил крупного чиновника-перса, двенадцать лет учившегося в Германии, за разоблачение мошенничества бельгийца, уйти со службы под видом трехмесячного отпуска.

Те, что собирались в недалеком будущем породниться между собой, говорили о детях: один восторгался ученостью своего сына, другой рассказывал, какая умница его дочь, пишет ответы на загадки «Насим-э-Шемаль» так, что ее имя даже было напечатано в газетах, — и каждый из них был доволен, что подготовил почву для будущего союза.

Старики с мундштуками кальянов в зубах, выпуская время от времени густые клубы дыма, говорили о своем, о старом, намазах и постах. Один жаловался, что в предстоящем Рамазане дни будут длинные, другой обращал внимание собеседников на то, что в последние годы дни в Рамазане были короткие, и это его радовало. Третий вспоминал веселые эпизоды далекого прошлого, рассказывая, как однажды Шах-Мученик за то, что он похвалил его костюм, сравнив шаха с солнцем, тотчас же подарил ему одну из своих жен и пятьсот туманов денег.

Все были увлечены разговорами, отрываясь иногда, чтобы выпить чаю или шербета.

Наконец перед домом остановилась карета. Тотчас же выбежал из ворот слуга и открыл дверцу. Из кареты вышел хезрет-э-ага.., который изволил прибыть для совершения обряда агда, и направился к собравшимся.