Страшный Тегеран

Два часа Ферох бродил по улицам. По счастью, в местах, через которые он проходил, было не много прохожих. В этот час только на бесчисленных площадях южной части Тегерана людно и шумно: там, ругаясь друг с другом, спорят из-за наживы деллали, здесь идет ссора из-за цены лошади, дальше проходящие вереницы верблюдов и ослов сталкиваются друг с другом. А в северной части города царствует тишина. Только под вечер появляются здесь кучки «цивилизованных» молодых людей, «европеизированных» персов — погулять или побезобразничать.

Медленным шагом Ферох вернулся домой. Баба-Гейдар с ответом Сиавуша еще не приходил.

И еще час он прождал его.

Наконец открылась калитка, и Баба-Гейдар, задыхаясь и весь обливаясь потом, подал ему письмо. И сказал:

— Вы уж, пожалуйста, другой раз таким людям не пишите. А если будете писать, так меня не посылайте.

Ферох, медля вскрыть пакет, попросил его объяснить, что это значит.

— Так как же, — сказал Гейдар, — прихожу я туда, вижу — пишхедмет с другим разговаривает. Подал я ваше письмо, прошу передать Сиавуш-Мирзе. А он осмотрел меня с ног до головы и решил, должно быть, что я в письме этом работы или места прошу. Должно быть, зависть его взяла, — смотрю, безо всякого внимания к письму, стоит себе, с другим разговаривает. Полчаса таким манером прошло. Наконец у меня терпение лопнуло. Говорю: «Если ты не намерен передать своему барину письмо, я его снесу назад к моему барину». А он голову поднял, спрашивает: «А от кого же ты это письмо принес?» Я ему говорю: «Это письмо наш молодой барин для Сиавуш-Мирзы написал». Тут, гляжу, забеспокоился пишхедмет, как бы ему не попало! Бегом побежал в дом, потом приходит и говорит: «Изволили уйти в баню, подожди, когда выйдут из бани, прочтут и, если нужно будет, ответ напишут». Стал я опять ждать. И очень мне обидно стало. В старину не так было. У нас, бывало, уважали друг друга, по-товарищески все, уж если приходится столько ждать, бывало, стакан чаю дадут или трубочку покрепче поднесут. А эти — ничего подобного. Ну, мы, — старик стал говорить о себе «мы», — конечно, ругали как следует эту самую мэшрутэ и мэшрутэ-талабов, от которых все эти новые порядки пошли, и говорим пишхедмету: «Ладно, я посижу в соседнем кавеханэ да отдохну немного, а через полчаса опять буду к вашим услугам и возьму ответ».

И пока Ферох, задумавшись, вертел в руке письмо, все еще не решаясь его распечатать, Баба-Гейдар рассказал, как он пошел в кавеханэ, как ему сразу попался там шагерд с четырьмя-пятью стаканчиками крепкого чаю в руках, как ему подали стаканчик, а потом еще и еще, как он «заправил» и выкурил три чопока и как, проведя таким образом полчаса, вновь пошел к пишхедмету, который сказал ему, что ага уже изволили выйти из бани, прочли письмо и пишут ответ.

Баба-Гейдар ждал еще полчаса и выкурил еще три чопока. Потом пишхедмета позвали из эндеруна, и, сбегав туда, он принес большой пакет с ответом.

Обрадовался я, беру пакет, вдруг слышу из эндеруна чей-то голос, веселый такой, со смехом. «Что за глупый парень, — говорит, — с какими нелепыми просьбами ко мне обращается!»

Услышав эти слова, Ферох вскрыл письмо и прочел. Потом прочел второй раз. На лбу его выступили капли холодного пота. Он сказал только одно слово:

— Подлец!

Ответное письмо хезрет-э-валя Сиавуш-Мирзы было следующего содержания:

Мог ли Ферох, прочтя подобное письмо, — это торжественное свидетельство подлости, безмозглой тупости и наглости автора — не возненавидеть весь мир?

Невольно вспомнил Ферох ту ночь, когда он спас Сиавуша. Ведь мог же он тогда спокойно и безучастно пройти по улице, не обратив никакого внимания на то, что там происходило. Пусть бы Хасан-Ризэ избавил мир от этого гнусного негодяя. Но разве Ферох был способен победить в себе чуткость к чужому горю, свою человечность и удержаться, чтобы не войти в тот дом?

Прочтя письмо, — одно сплошное оскорбление, — Ферох пришел в такое раздражение, что почти не понимал, что с ним делается. Он с силой ударил себя в грудь, туда, где сердце.

«Зачем ты заставило меня спасать его от смерти? Чтобы теперь он оказался на моем пути? Мало того! Чтобы это ничтожество теперь издевалось надо мной!»

Но через минуту, успокаивая себя, он думал:

«Разве можно давать доступ подобным мыслям? Если бы я так же не исполнял своего долга и не делал бы, что мне повелевает совесть, и я был бы таков же, как эти шахзадэ, ставшие предметом общей ненависти».

Бедняга Ферох за эти последние дни видел столько жестокости, что не выдержал и, убежав к себе, в отчаянии повалился на кровать.

Вечером у него началась жестокая лихорадка, усиливающаяся с минуты на минуту. Он был в таком тяжелом положении, что не узнавал окружающих. Старая нянька, заменявшая ему покойную мать, сидела у изголовья кровати, обмахивая его веером, тихонько плакала.

Фероху было от чего заболеть. У него не было больше сил и не оставалось больше надежд.

Глава тридцать первая

ТАМ, ГДЕ ЛЬЮТСЯ СЛЕЗЫ НЕСЧАСТНЫХ

Утро. Солнце давно взошло. С вечера прошел легкий дождь и от этого воздух невыразимо приятен. Минутами дует свежий ветер.

Одни из тегеранцев уже встали, другие — встают. Есть, впрочем, и такие, что еще пребывают в сладком сне.

Те, что встали, — больше люди «третьего сословия», бедняки, которым приходится вскакивать спозаранку, чтобы пуститься на поиски хлеба насущного; это те, у кого весь капитал, на доходы с которого они живут, составляет два-три крана, люди, что торгуют лебу, то есть печеной свеклой, пищей бедноты, продают молоко, разносят дуг.

Те, что только встают, — это народ, пользующийся большим благополучием, у которого есть чем подсластить житейскую горечь, у которого есть не только насущный хлеб, но и масло к хлебу. Среди них — люди, промышляющие политиканством, разные «европейцы» или «френги-мэабы», умеющие щегольнуть французским словцом и «выводящие» человека от обезьяны, или арабизированные «ага», для которых одной из главных заповедей веры является сочная арабская ругань и которые считают, что человек произошел от дива. Это те, что, собирая вокруг себя кучки «последователей», пользуются ими, как орудием для достижения личных целей, одни во имя прогресса, а другие — с целью «укрепления религии».

Это люди, которые не имеют убеждений. «Френги-мэабы» умеют, когда это нужно, найти «благовидный предлог», чтобы отказаться от убеждений; «ага» же вообще полагают, что иметь убеждения и поступать порядочно противоречит правилам благочестия. И они быстро меняют убеждения — одни в процессе «партийной» борьбы, подчиняясь чужому влиянию, другие просто за некоторую сумму денег.