Битва железных канцлеров

еговоры окончены. В поезде он до поздней ночи беседовал с Александром II:

- Они мажут нас по губам Галицией, а в уничтожении Парижского трактата сулят лишь эвентуальную поддержку. При таких условиях нельзя вести точный учет разумной политики.

- Что вы предлагаете? Рвать с Францией?

- Ни в коем случае, - убеждал Горчаков. - Отказаться от союза с Францией значит толкнуть ее обратно в объятия Англии. Наполеон Третий замышляет войну к весне следующего года. О сударь! У нас еще немало времени подумать.

- Не забывайте, что я жажду отмщения Австрии.

- Я удовлетворю ваши чувства, совпадающие с моими. Нейтралитет не будет пассивен: мы поддержим его боевым корпусом у самых границ Галиции.

ВНУТРЕННИЕ ДЕЛА - ДУШЕВНЫЕ

В одном старинном альбоме читаю: "Сегодня на Невском со мною встретился поэт Федор Иванович Тютчев. В большом шерстяном платке, яко в ризе. Шел в глубокой задумчивости, что-то шептал и качал в такт головою. Вероятно, творил..."

Тютчев! Я иногда теряюсь перед этой загадкой. Какая мучительная раздвоенность в страсти к женщинам, между поэзией и политикой. Где муж и где любовник? Где поэт и где политик? Разделяющая грань отсутствует.

Тютчев писал стихи лишь по случаю, на клочках бумаги, разбрасывая их где попало. Зато политика заполоняла его душу целиком...

***

Федор Иванович навестил семью, где его ожидало холодное отчуждение взрослых детей. Дочери он сказал:

- Аня, хоть ты.., сжалься, побудь со мною. В дедовских шандалах колебались огни свечей. Сбоку он глянул на тонкий профиль дочери, помешал угли в камине.

- Итак, - начал он, глядя на синие угарные огни, - одно поколение, словно волна на волну, набегает на другое, совсем не зная друг друга. Ты не знала своего деда, а я не знал своего. Дед помнил Кунерсдорф, я запомнил Бородино, а для тебя вехою жизни стал Севастополь... Ты и меня не знаешь, Анечка! Мы - два мира. Тот, в котором живешь ты, уже не принадлежит мне. А ведь и я был молод, как ты...

Когда осьмнадцать лет твои

И для тебя уж будут сновиденьем,

- С любовью, с тихим умиленьем

И их и нас ты помяни.

Он замолк. Дочь поправила на нем плед.

- Папа, пойди к маме. Она тебя очень любит. Да! В этом-то и было несчастье поэта: все женщины любили его и все ему прощали. Страсть увядающего отца к молоденькой Денисьевой была непонятна. Но общество не осуждало Тютчева - оно строго (очень строго!) судило Лелю Денисьеву.

Федор Иванович прошел на половину жены.

Она сидела на полу

И груду писем разбирала,

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала.

Эрнестина Федоровна бросала в огонь старые письма. Те самые, которые писал он ей. О любви своей.

- Я тебе не помешаю? - тихо спросил он.

- Ты ведь никогда не мешал мне...

Он смотрел, как его письма корчатся в пламени:

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо пережитой!

О, сколько горестных минут,

Любви и радости убитой...

Тютчев (на коленях!) поцеловал край ее платья:

- Прости...