Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

   — Едут!

В ворота действительно въезжала большая процессия, впереди бояре Бутурлин и Вокшеринов, подьячий Мякинин. За ними в сопровождении большой свиты астраханский царевич Бекбулат с сыном и сын Темрюка князь Доманук со своими. Но все с нетерпением ждали появления будущей невесты.

Наконец показались и их повозки. Сёстры Кученей и Алтынчач ехали в сопровождении своих прислужниц. Досаде москвичей не было предела — разглядеть царскую невесту не удалось, мало того что в колымаге, так ещё и под густым покрывалом. Лицо берегла от сглаза. Заметили лишь длинные косы цвета воронова крыла да гордую посадку головы.

Бросившаяся вслед за женскими возками толпа едва не помешала провести 50 красавцев аргамаков — коней вели в подарок царю. Их с трудом удалось удержать от испуга. По спинам любопытных заходили кнуты, заставляя умерить свой пыл.

Самые упорные поспешили к Троицким воротам Кремля, где, по слухам, в старом дворце постельничего Вешнякова должны пока жить прибывшие. Может, там удастся хоть одним глазком взглянуть на необычную красавицу, которую привезли царю в невесты? По Москве тут же пошли разные слухи: и что черкешенка кривовата, потому прячут до времени, и что она верзила, выше самого царя ростом, а не видно этого, потому как сидела, и что она косоглаза, и что плоскогруда... Народ придумывал Кученей недостатки словно в отместку за то, что не удалось увидеть достоинства.

К Митяю, что прислуживал боярину Вокшеринову, пристали сразу трое: расскажи да расскажи, какова из себя черкешенка. Тот отмахивался:

   — Да не видел я её!

Москвичи не верили:

   — Так уж и не видел? А что сказывают?

   — Сказывают, что хороша собой, черноглазая, стройная, высокая. Только по-русски не разумеет...

Эти слова сразу подхватили:

   — Красивая, да только по-нашенски говорить не желает!

   — Вишь какая заносчивая, русская речь ей не по нраву пришлась!

   — Зазналась! Ничего, государь её пообломает! Быстро научится понимать русскую речь!

   — И то... в Москву свататься приехала, а по-русски ни гу-гу!

Это было несправедливо, ведь не Кученей сваталась, а её сватали, и русский княжна начала учить по пути. К приезду уже немного понимала, хотя, конечно, пока не говорила.

Нашлись те, кто осадил болтунов:

   — Да откуда ж ей русский-то знать? Дома небось по-своему разговаривала? Выучит!

Народ в Москве добрый, быстро принялся жалеть княжну:

   — Да, чужая речь тяжка. Бедняга, одна-одинёшенька в далёком краю, жаль княжну...

И снова всё не так. Приехала Кученей с братом, сестрой и её мужем, на следующий день к ней пришёл другой брат, Санлук, крещённый Михаилом. Но людская молва всё равно уже не осуждала заносчивую невесту, а жалела её, как безродную сиротинушку.

Михаил принялся учить сестру, как держать себя с Иваном Васильевичем, как вести с другими, каков сам царь, что любит и чего стоит опасаться... Он приставил к Кученей учителей-монахов, чтобы спешно учили разговору и грамоте.

   — Если хочешь поразить царя сразу, надо объявить, что просишь креститься в его веру.

   — А если я ему не понравлюсь? Куда же денусь крещёная? — Кученей совсем не хотелось бросать свою веру и свои привычки. Брат, хорошо зная и нрав своей сестрицы, и законы, по которым та жила, покачал головой:

   — Ты хочешь стать царицей?

   — Хочу! — выпрямилась Кученей.

   — Тогда слушай меня. Русский язык учи спешно, грамоту тоже. Со священниками разговаривая, не спорь, запоминай, что скажут! Царю не перечь, иначе не только царицей не станешь, но и домой не вернёшься! Поняла?

Кученей вздохнула:

   — Поняла. — Её губы сжались, брови хмуро сошлись к переносице, потом раздвинулись. — Но потом я возьму его в руки!

   — Ой ли... — пробормотал Санлук.

Прошло три дня, наконец их пригласили во дворец к царю. Алтынчач спешила к сестре, чтобы помочь выбрать наряд, в котором та впервые предстанет перед русским царём.

В горнице, где примеряла наряды черкешенка, переполох. Ни один ей не нравился, всё привезённое из дома казалось пресным и негодным. Алтынчач возмутилась:

   — О чём ты думаешь? К чему много украшений? Себя покажи, украшения пусть жених дарит.

Едва не перессорившись, сёстры наконец остановили свой выбор на тёмно-вишнёвом шёлковом платье с золотой вышивкой по подолу. Несмотря на советы сестры, Кученей всё же надела множество колец, серёжки; на пояс, стянувший тонкую талию, подвесили золотые бляшки, длинные чёрные косы оплели золотыми же цепочками. На голову возложили маленькую шапочку с меховой опушкой. Всё это было необычно для Москвы, но хорошо подчёркивало и гибкую фигуру, и белизну кожи, и свежий румянец на щеках, и чёрные как смоль волосы. С первого взгляда смотрится скромницей, и только потом каждый утонувший в омуте чёрных глаз понимал, что она дитя порока. Грех, причём не тот, какой заставляет мужчин терять голову от женского тела, а другой, более тяжёлый и страшный, так и лился из этих очей, подчиняя не только волю, но и душу. Точно в бездну заглядываешь, зная, что возврата нет, а всё равно тянет.

Румянец выдавал волнение княжны, но это было понятно, как не волноваться, если тебя разглядывает сам царь! И всё же она смогла вскинуть на Ивана Васильевича свои большие тёмные глаза, буквально взмахнув чёрными пушистыми ресницами. Царь был сражён необычной красотой девушки, её стараниями выучить русский язык, её приветливостью. Объявил невестой тут же.

По Москве разнеслось, что княжна хороша собой, умна и государю полюбилась сразу. Хотя царицу Анастасию не забыли, но многие радовались, что у государя теперь будет семейное счастье. Пусть уж, потому как несчастный человек и на правлении нехорош.

За 23 года до конца.

АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ!

   — Постой, владыко, не уходи! Скажи, в чём был не прав?

Уже едва видный бесплотный Макарий покачал головой:

   — Иван, Иван... Сколь я твердил тебе, что и над царской властью есть впасть...

Договорить не успел, даже на смертном одре Иван гнул своё:

   — Знаю! Божья!

Макарий снова сокрушённо покачал головой:

   — И совести. Даже царь не волен жизни людские губить без разбора! К чему Русь в разор страшный вовлёк? Скольких людишек без мысли мучениям подверг?

Тень митрополита говорила ещё что-то, но Иван, не слушая, захрипел в ответ:

   — Аз есмь царь! Мне решать, кому жить, кому мучиться! Мне!

Макарий уже исчез, а царь всё рвал на себе ворот, выговаривая:

   — Вы все меня предали... все бросили... Настя умерла... Настю отравили... Потом на этой женили... Предатели... всех убью!.. Всех...

Суетившиеся вокруг умирающего царя люди содрогнулись: даже на смертном одре проклятьями сыплет.

Не всегда Иван с дружками или на пирах, временами трезв, толков и без своей свиты. Особенно если рядом с митрополитом. Теперь это, пожалуй, единственный человек, которого государь хоть как-то слушает, который может ему печаловаться по старинному обычаю, может вразумить от непотребства и даже втолковать что умное в серьёзных вопросах.

Одна беда — стар уже митрополит Макарий, очень стар. Давно просился оставить митрополичью кафедру, да государь против. Ослаб Макарий и бренным телом, и даже душой. Нет у него сил без конца вразумлять и вразумлять царя. Митрополит всегда был миротворцем, умел усмирить самых рьяных, помирить самых неуступчивых. И над Иваном власть имел такую же — усмирял, если надо было, одним словом, одним взглядом. Но нет уже сил у Макария, оттого и болит душа...