Колчаковщина (сборник)

Верстах в пяти от Сизовки Киселева догнал отряд конных милиционеров.

— Стой, что за человек?

Димитрий быстро оглядел всадников. Заметил между ними молодого бледного попика. Подумал про себя:

«Ага, каратели».

Спокойно выдержал испытующий взгляд спрашивающего и ответил:

— Человек как человек, а еду по своему делу.

— По какому делу, куда?

В Сизовку мне, а по какому делу, о том я только одному могу сказать. Где у вас старший?

— Я старший и есть.

Киселев вынул бумажник, протянул старшему документ, взятый у человека во френче. Старший прочитал, с уважением посмотрел на Димитрия и вернул бумажку.

— Свой, значит. Выходит, по одному делу едем.

Димитрий улыбнулся.

— Должно быть, по одному. Вы в Сизовку?

— Да.

Пригласил с собой попика.

— Садитесь, батюшка, а то неловко духовному лицу верхом.

Поп пересел в коробок к Димитрию, с любопытством оглядел его.

— Вы от начальства, должно быть?

Киселев молча и важно кивнул головой и, в свою очередь, спросил попика:

— А вы, батюшка, с отрядом?

— Нет, я сизовский. Бунтуют, мерзавцы! Милиционеров арестовали, почту заняли, земство прогнали… Пароход ограбили… Господ офицеров с парохода сняли, в амбар заперли, живы теперь, нет ли… Я почел своим священным долгом осведомить начальство.

— Может быть, склока одна, не бунт?

У Димитрия такой спокойный вид, а внутри сгорает от нетерпения узнать от попика про бунт в Сизовке.

— Что вы, что вы, почтеннейший господин, бунт, бунт! Управляющий уездом тоже сомневался. Может, говорит, так, по пьяному делу… Бунт, бунт! Бунт против власти, против церкви, против бога!

Киселев с многозначительным видом улыбается, небрежно роняет:

— Я кое-что знаю, но подробных донесений не имею… Там ходок этот… как его…

Попик с почтением посмотрел на Димитрия и подумал:

«Должно быть, крупная птица, донесения имеет».

— Это вы про Ивана Бодрых изволите говорить, — обратился он к Димитрию, — который насчет земли в город ездил?

— Да, кажется, так зовут этого ходока. А как вы это, отец, пробрались, как вас бунтовщики не сцапали?

Попик скромно улыбнулся.

— А я, господин, пешечком. Вышел будто на прогулку, зашел за село да и давай бог ноги. До соседнего села дошел, у знакомого батюшки взял лошадей да скорей в город.

Киселев засмеялся. Чувствует, что попик считает его за какое-то начальство, принимает покровительственный тон и дружески хлопает попа по колену.

— Молодец, батя, молодец!

Поп воодушевился. Его бледное лицо загорается краской.

— Понимаете, господин, штаб, сукины дети, выдумали!

— Да что вы?

— Да, да. Вот этот самый Бодрых, да Лыскин Яков, да Молодых Петр, — мужики!

Димитрий искренно восторгается.

— Да что вы?

— Да, да, мужичье сиволапое!

Димитрий ясно представляет себе огромную фигуру Ивана Бодрых, когда тот на пароходе отсунул человека во френче, смерил его уничтожающим взглядом:

«Егория бы вам, сукиным детям…»

Подъехал старший милиционер.

— А вы слыхали, здесь недалеко, верстах в ста, Петрухин орудует?

Больших трудов стоит Киселеву скрыть свое радостное удивление.

— Знаю, да.

Спокойно и терпеливо ждет, когда милиционер начнет рассказывать.

— Вот жизнь собачья, с лошади не сходишь, так на лошади и живем. Мыкаемся по всему уезду, чуть не в каждом селе теперь бунт… А этот Петрухин, как черт, носится из конца в конец.

Киселев успокаивает старшего:

— Недолго поносится, скоро отдыхать будет…

— Да уж отдохнет, как попадется к нам в лапы.

Милиционер отъехал. Попик клевал носом, время от времени с трудом поднимая отяжелевшие веки и виновато улыбаясь Димитрию. Стал подремывать и Димитрий.

— Вон и Сизовка, — обернулся ямщик к седокам.

Киселев подозвал старшего.

— Я думаю вот что: вы с отрядом подождите здесь, вон на опушке спешьтесь, а я пройду в село один. А то, неровен час, засада какая или еще что. От бунтовщиков всего можно ожидать.

Старшему такое предложение Киселева понравилось.

— А ведь и верно. Кто их знает, какие у них силы. Правда, и нас двадцать человек, ну все-таки.

— Береженого и бог бережет, — сказал проснувшийся попик.

— Верно, батюшка. А как же вы один-то? — обратился старший к Димитрию.

— Ну, я и не в таких переделках бывал.

Димитрий вылез из коробка и стал расплачиваться с ямщиком. Мужик смущенно взял деньги.

— Ты уж извини, если что неладное сказал.

— Ладно, ладно, — засмеялся Киселев, догадываясь, что теперь и ямщик считал его за начальство. — Ты только поезжай отсюда скорей, где-нибудь на дороге передохнешь.

Ямщик быстро повернул назад.

Димитрий обратился к попику:

— Вам, батюшка, я тоже советую обождать здесь, спокойнее будет. Вовсе не нужно, чтобы бунтовщики видели, как вы вернулись. Попозднее задами пройдете.

Поп согласился.

У поскотины Димитрия встретили два рыжих бородача с ружьями.

— Стой, паря. Чей такой? По какому делу?

— Мне надо штаб.

Мужики подозрительно оглядели Димитрия с ног до головы. Чудно, надо человеку штаб, а идет так себе, словно на прогулку, — ни оружия, ни багажа, да еще и пеший ко всему.

— Шта-а-аб. А зачем тебе штаб?

Киселев улыбнулся.

— А уж это я штабу скажу — зачем. Мне Ивана Бодрых надо.

— Ивана Бодрых. Чудак человек, так бы и сказал…

— Ивана Бодрых можно… Ты постой, однако, мы пошепчемся.

Бородачи отошли в сторонку, пошептались.

— Ну вот, Степан те проводит, ступай.

Когда шли улицей, народ любопытно оглядывал Димитрия.

— Че, Степан, пымал, однако?

Степан молча отмахивался от любопытных. Подошли к штабу. У крыльца толпились вооруженные мужики, — молодые и старые, суровые и добродушные — всякие. Тотчас окружили Киселева.

— Чей такой? Откуда?

— К Ивану Бодрых, — сказал Степан, — должно быть, каменский. Ну-ка, сторонись.

Толпа расступилась.

— Проходи, все здесь, заседанье в штабе.

Димитрий вслед за Степаном вошел в штаб. Среди сидёвших за столом сразу узнал Ивана Бодрых, — того самого огромного черного мужика, что на пароходе рассказывал про землю.

— Слышь, Иван, к тебе человек. У поскотины пымали.

Бодрых с недоумением всматривается.

Киселев улыбнулся Ивану:

— Что, товарищ Бодрых, не узнаешь?

Бодрых медленно припоминает.

— Кажись, узнаю… Стой, на пароходе вместе ехали. Вить ты тот большак, что с парохода убежал?

— А почему ты знаешь?

— Весь пароход только об этом и говорил. Вот как за тобой человек-то городской на берег прыгнул да в воду провалился.

— Вот, вот, я самый и есть.

— Не догнал те шпиен?

— Догнал, да я его придушил да в реку сбросил.

Лыскин и Молодых о чем-то перешептывались, подозрительно посматривая на Димитрия.

— А не врет этот человек, как думаешь, Иван, — спросил Молодых. — Хорошо бы его обыскать.

— Чего меня обыскивать, — спокойно сказал Димитрий, — вот документы и браунинг, что я отобрал у шпиона.

Все наклонились над документом и долго его рассматривали. Вдруг Молодых вскинул голову, пронзил Киселева холодными недоверчивыми глазами:

— А может, ты тот самый шпиен и есть? Документ у те, паря, самый настоящий.

Киселев в восторге от подозрительности мужиков, — молодцы, молодцы, так и надо! Радостным смехом дрожат глаза.

— Да ведь меня знает Иван Бодрых.

Мужики с суровым недоумением смотрят на Киселева. И чему человек радуется. Ведь, ежели что… Одним словом, может, человеку сейчас могила, а у него рожа лыбится.

— Хорошо ты его знаешь, Иван?

Бодрых заколебался.

— Будто тот самый.

Киселев весело и радостно смеется. Вот это штаб! Основательный народ. Эти надуть себя не дадут, с такими не страшно.

— Ну, хорошо, товарищи, я вам покажу еще один документ, надеюсь, что тогда вы мне поверите. Только вы бы отвернулись куда, а то документ у меня в таком месте запрятан, что и смотреть неловко.