У стен Анакопии

— Горы укроют архонта лучше крепостных стен, — добавила Хибла, радуясь своей догадливости.

— В такое время эристав не должен покидать свой народ.

Гурандухт хотелось говорить о Леоне, Хибла это заметила, но самолюбиво возразила:

— Здесь мой повелитель с воинами. — Она с вызовом посмотрела на Гурандухт: поняла ли та, что речь идет о ее муже Федоре? — Здесь правители Картли — твой отец и Арчил, с ними верные тадзреулы.

— Не будь кахетинского тадзреула Петре и его сыновей, погибла бы я, — проговорила Гурандухт. — Несчастный Шакро, он только что вернулся из тяжкого хазарского плена... — Она вдруг вопомнила о том, что перед ней дочь хазарского кагана, и растерянно замолчала. Та догадалась о причине ее замешательства и мягко сказала:

— Мы ведь только женщины.

— ...А вчера, защищая меня, доблестные кахетинцы были сильно изранены. Я еще не навестила их, — печально договорила Гурандухт..

— Пойдем к ним, — предложила Хибла.

В это время показалось арабское войско. Женщины с тревогой наблюдали, как оно растекалось, заливая все пространство между крепостью и морем. Хибла возбужденно заговорила по-хазароки, потом спохватилась и снова перешла на греческий.

— Ненавижу их, проклятых! Мусульмане разрушили нашу древнюю столицу Семендер; они и сейчас не дают покоя моему народу. Говорят, что почитателей ислама столько, сколько песчинок в их пустынях. Наши воины косили их, как траву, но трава после покоса растет еще гуще. С корнем их надо, с корнем...

Древняя загадочная Азия взглянула на Гурандухт из желтых чуть раскосых глаз хазарки. В них вспыхнула жестокость. «Такая ни перед чем не остановится», — подумала Гурандухт с возникшим вдруг беспокойством.

— Уйдем, я не могу их видеть! — сказала Хибла.

Женщины отправились к раненым. Они вошли в комнату, где лежали кахетинцы — Петре и его сын, в тот момент, когда там хлопотала знахарка Шкуакуа.

- Пей, богатырь, скоро поправишься, — говорила она, подавая Петре большой глиняный горшок с каким-то варевом. Тот отталкивал ее руку.

Завидев женщин, Петре взмолился:

— Скажите этой колдунье, пусть принесет мне вина.

— Будешь противиться лечению, я буду думать, что ты трус и хочешь отлежаться в цитадели, пока другие насмерть бьются с врагом.

Когда Хибла перевела слова знахарки, у Петре выкатились глаза, а усы поползли вверх.

— Не будь ты старой ведьмой, показал был тебе... Давай свое пойло, чертова невеста!

Петре понюхал питье, с опаской взглянул на сына — не смеется ли тот над ним, но Шакро лежал с закрытыми глазами, весь в поту и с нездоровым румянцем на впалых щеках. Петре сделал глоток. Прохладное питье пахло медом, мятой и еще какими-то душистыми травами. Он выпил весь отвар и отер усы.

— Если твое пойло столь же полезно, сколь приятно, я прощу тебе оскорбление, — сказал он одобрительно.

Гурандухт улыбнулась Петре и осторожно присела у постели Шакро. Хибла осталась стоять. Больному всего двадцать пять лет, но выглядит он стариком. Плененный Шакро покорился своей судьбе, но не кагану; он лишь молил бога послать ему смерть как избавление. Однажды ночью к нему в яму спустились два закутанных до самых глаз хазарина; они сняли с него оковы и тайком вывели на поверхность. От свежего воздуха у Шакро закружилась голова. Он едва держался в седле. Они ехали по ночам, а днем отсыпались в оврагах, прячась от хазарских разъездов. На границе Кахети ему сказали: «Дальше твоя земля. Не попадись арабскому дозору. Иди в Эгриси. Никому не говори о том, что тебя освободили, а спросят, скажи: сам убежал». Так и не узнал Шакро, кому он обязан освобождением, а если бы и узнал — не смог бы отблагодарить: Дадына уже не было в живых, а Юкук-шад не нуждался в его благодарности. Увидев состояние Шакро, Хибла почувствовала себя перед ним виноватой. Ведь это ее отец томил его в подземелье.

— Он болен и потерял много крови, — сказала старуха. — Но его душа в моих руках; я не отдам ее духам гор.

Шакро открыл глаза; он вымученно улыбнулся Гурандухт, потом перевел взгляд на Хиблу. Долго всматривался в нее. Зыбкое сознание подсказывало ему: эти или такие же глаза он уже видел, но где? Когда? Вдруг лицо больного исказилось.

— Хазар!.. Хазар!.. — закричал он, вытянув руку в сторону Хиблы. Шакро заметался в бреду. Петре обеспокоенно смотрел на сына. Шкуакуа ворчливо проговорила:

— Его душа в огне. Не тревожьте больного. Уходите!

Женщины вышли, удрученные состоянием Шакро.

— Не обижайся, ты видишь: он очень болен, — сказала Гурандухт расстроенной Хибле.

Петре удивился: старуха царевен выгнала! Он почувствовал, как по всему его большому телу разлилось приятное тепло, а многочисленные раны перестали гореть огнем. «Старухино пойло действует», — подумал он, засыпая впервые за много дней.

2

Утром, после намаза, арабы стали готовиться к штурму. Ночью по приказу Мервана ибн-Мухаммеда приволокли стенобитные машины. Громадные дубовые кряжи, окованные с одного конца медью, висели на козлах. Это были «бараньи лбы». Раскачивая их, осаждаюшие наносили ими сокрушительные удары по крепостным воротам, долбили стены. Но анакопийцы спокойно смотрели на грозные орудия разрушения. Подкатить их к воротам Анакопийской крепости было почти невозможно, а против толстых стен они были бессильны. Гораздо больше беспокойства вызывали сотни легких штурмовых лестниц. Арабы полезут по ним на стены в великом множестве. Сумеют ли осажденные от них отбиться?

От вражеского стана отделился воин и поскакал к крепости. Всадник был огромен: ноги великана почти доставали до земли, спина лошади прогибалась под его непомерной тяжестью. Такого страшилища в образе человека анакопийцы еще не видели. Араб смело подъехал к крепости и стал выкрикивать что-то, потрясая под стать ему копьем. Мириан спросил, есть ли в Анакопии человек, хорошо знающий арабский язык. Такой человек нашелся; им оказался кузнец Камуг, который когда-то побывал в плену у арабов, познал их язык и тайны кузнечного дела. Камуг поднялся на крепостную стену.

— Эй, ты, носорог, с чем прислал тебя твой начальник? — спросил он араба.

— Сын шакала, ты неправильно назвал меня носорогом. — Я Абдуррахман-Слон.

— Ты обожравшаяся свинья, а язык у тебя длиннее слонового носа. Говори, что тебе приказано!

Араб разозлился.

— Ты, крыса, оскверняющая язык мусульман, слушай: Лев пустыни Сулейман ибн-Иссам, чей грозный рык повергает неверных в страх, повелевает: пусть правитель Абазгии Леон выдаст нам картлийских правителей, и мы уйдем, не тронув вас и вашего города. С абазгами мы не ведем войны. Если абазги воспротивятся требованию Льва пустыни, тогда от города не останется камня на камне. Лев пустыни дарует вам час для ответа.

Араб бросил презрительный взгляд на Юсефа, лежащего под стеной и вернулся к своим. Когда Камуг перевел слова посланца из вражеского стана, среди абазгов послышались гневные возгласы. Слыханное ли дело: враг осмелился предложить им вероломство! Федор вскочил на помост и заговорил с возмущением:

— Абазги не для того укрепили Анакопию и приняли под защиту ее стен картлийцев, чтобы выдать их мусульманам. Своим постыдным предложением начальник мусульманского войска оскорбил нас. Мы не нарушим завета предков, повелевающего нам защищать в своем доме гостя, кто бы он ни был. Картлийцы же не просто гости — братья наши. Пусть мусульмане идут, мы готовы сразиться с ними.

Мириан растроганно обнял Федора.

— Мы никогда этого не забудем и потомкам накажем хранить твои слова как клятву на верность нашему союзу, — сказал он. — Картлийцы, вы слышали достойный ответ врагу наших братьев-абазгов! Нас мало, в каждом бьется сердце льва, и с нами наши братья-абазги. Сегодня на стенах Анатолии мы будем биться за нашу Картли. Кому из нас уготовано погибнуть, пусть погибнет со славой, кто останется жив, тому остается завет погибших — разжечь огонь в древнем очаге Картли и возродить нашу разоренную родину. Воины, будущее Картли в ваших руках!