Золотой цветок - одолень

Горел и потрескивал весело в ночи последний костер осени. Луна блестела серебром с чернью, сеяла по реке рябую дорожку. Медный пастух над шинком грудь отважно выпячивал. Собаки лаяли, отпугивая от курятников нахальных лис. Колдунья-знахарка на свинье в степь ночную поехала. Бориска бросал в огонь хворост, смотрел на пляску оранжевых призраков. И видел он красных человечков, которые убивают друг друга. Облик чудищ вырисовывался, тела плясуний...

За Бориской наблюдали молча с опрокинутой рассохшейся на берегу лодки Груня Коровина, Варя Телегина, Лада Скоблова, Лапша Оля, Верка Собакина, Мокрида Суедова, Олеся Меркульева и маленькая Глашка-ордынка. По другую сторону огнища грелись, сидючи на бревне, Митяй Обжора, Прокопушка, Тараска Мучага, Андрюха Бугаенок, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов и Ванька Балбес. Все заискивали перед Бориской, говорили с ним ласково. Картина «Страшного суда» на шинке никому не давала покоя, хотя святым там давно выкололи глаза, а у некоторых чертей оскоблили лики. Соломон строил новую харчевню, большую, просторную. И заказал шинкарь написать ужасы маслом внутри, дабы посетители могли пить, есть и любоваться «Страшным судом». Всем хотелось попасть на картину.

— Помести меня в котел, но токмо нарисуй! — просила Мокридушка.

— А меня рядком с Хорунжим, не важно где: в аду или в раю! — шептала Бориске Груня.

Не обращал никакого внимания на Бориску один Тарас. Он и сейчас смотрел в степь. Никак не мог оторвать глаза от ведьмы, скачущей на свинье.

— Поехала колдунья, — тихо произнес он.

— И куда она шастает по ночам? — певуче протянула Лада.

— Могилы разрывает. Хороводится со шкилетами.

— К нам ночью как-то шкилет стучал в ставень, — поведала Оля.

— В бурю шкилеты бесятся. Прыгают, костями гремят. Могут одинокого путника искусать до смерти.

— А петух прокукарекает на утро — падают шкилеты. Даже до своих могил не успевают добраться.

— Потому и много так в степи шкилетов, — согласилась Варька.

— Нашу заимку окружили как-то шкилеты ночью, — начал рассказывать Тараска Мучага. — Семь овец на базу порезали. Ломятся в дом, двери с петель срывают. А тятька пьяный, не могет нас оборонить топором. Матушка плачет, сестер моих сунула в подпол, приготовилась ко смерти. А я через сени под крышу залез. Зажег фитиль у полена с порохом, которым рыбу глушить. Зажег и бросил во двор. А сам петухом притворился и начал кукарекать: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ку-ка-ре-ку!» Полено-то как бабахнет! Нечистая-то сила как бросится наутек! Аж забор повалила!

— Поди, медведь был? — спросил Прокопка.

— Неуж я не отличу медведя от шкилета? — обиделся Тараска.

— Обнаглели шкилеты!

— Хоть из дому не выходи ночью!

— Того и гляди вцепятся в горло.

— У Овсея бочку вина украли, укатили в степь.

— И вино пьют, и детей грудных едят!

— Мальчиков или девочек?

— Предпочитают девочек. Девочки размягчают у них кости.

— Ужасть-то какая!

— А колдунья, говорят, ест мальчишек!

— Ведьма, знамо, грызет мальчишек. Гриньку-то у Аксиньи она сожрала. Притворилась свиньей и съела.

— Но зачем же все-таки колдунья в степь на борове ездит?

— Я знаю! — сказала Верка Собакина. — В лунные ночи ведьмы устраивают шабаш. Оборачиваются они прекрасными девами. Диавол их раздевает. И пляшут они голыше с чертями. А черти хихикают и дергают их за титьки!

— Ты видела, што ли?

— Люди знающие говорят...

— Глупости! — забарабанила пальцами по лодке Олеська. — Глупости! Дунька наша тож ездила с колдуньей ночью в степь...

— На чем ездила?

— На свинье! Боров-то здоровый у знахарки. Вдвоем садились они и ездили на Урочище. Никаких шабашей там нет. Ищет хряк коренья целебные.

— И не убоялась Дунька?

— Чего ей страшиться?

— Ведьма всегда ведьма. Отдала бы вдруг Дуньку на съедение шкилету. Али поджарила бы на костре.

— Она при колдовстве зажаривает сердце петуха. И Дуняха уже почти все ее тайны проведала. Умеет варить яды, зелья, снадобья целебные и приворотные...

— И колдовать научилась?

— Постигла ворожбу и колдовство.

«Приворожила бы ко мне Хорунжего!» — подумала грустно Груня.

— А я не верю! — плюнул в костер Гунайка.

— Чему не веришь?

— Дуньке твоей не верю!

— С какой стати?

— Кто с ведьмой водится, тот сам нечистью становится!

— Правильно! — поддержала его Мокридушка. — И твою Дуньку диавол разболокает до охальной гольности. И она пляшет с чертями нагишом!

— Может, и ее черти за титьки дергают? — ехидно прищурилась Олеська.

— Дергают!

— Хи-хи! Так у нее ж сисек-то еще нет.

В усадьбе Меркульева послышался шум, крики, яростный лай кобелей, визги. Все замолчали, повернули головы, смотрели с настороженным ожиданием в сторону атаманова дома. Лунные сумерки зыбки. Но Олеська заметила, как над забором у скотного база метнулась тень. Неужели к ним лез вор и злодей? Наверно, Гришка Злыдень овечку воровал да нарвался на волкодавов. А может, царский дозорщик, который удрал из подземелья? Много лихих людей. Черная тень двигалась от меркульевской усадьбы прямо к костру у берега реки. Прокоп вытащил из-за пояса пистоль. Тараска вооружился дубиной. Андрюха Бугаенок обнажил клинок...

— Стреляй! — торопил Гунайка Прокопа.

— Я вам выстрелю! — пригрозил Ермошка, подходя к друзьям.

Легкий зипун у него болтался клочьями, из штанов на заду был вырван клок. Он смутился, увидев девчонок, пытался прикрыть рукой зад, оголенный и окровавленный укусами злых собак. Искромсаны были у него клыками волкодавов и руки.

— Что случилось? — дрогнул голос Олеськи.

— Я думал, что ты дома — полез через тын. А у вас кто-то пустил кобелей с цепи. Еле от бешеных отбился. Одного зверюгу придушил. Сунул ему руку в пасть. А второй волкодав меня одолел. Схватил через ворот зипуна за горло. Был бы я растерзанным, други, ежли бы не Дунька. Она выскочила, зарубила собаку топором. Не пужайтесь, что я весь в крови. Энто кровь кобеля!

— Ты не ходи ко мне, Ермоша! Никогда не ходи! Не надо! — поникла Олеська, закрыв лицо ладонями.

— Я Ермошу люблю! — крикнула Глашка.

Девчонки захохотали. Ордынка прижималась щекой к окровавленному заду Ермошки. Из лунной зыби к огню выскочила Дуняша. Бориска бросил в костер охапку хвороста. У Дуни слезы олененка на глазах.

— Отец волкодавов пустил с цепи!

— На меня? —удивился весело Ермошка, разглядывая большой клок черных волос, вырванных у кобеля.

— Сохрани, — посоветовал Прокоп.

— Сохраню. И продам когда-нибудь за три золотых... Скажу, что энто клок из бороды Исуса Христа.

Цветь двадцать первая

Ударит копытами полк Хорунжего у Яицкого городка — поднимутся волны у моря синего. Сверкнет молния над землей казацкой — прогремит гроза над тремя странами. Велик Яик воинской силой. Да комар, говорят, не боится свирепого буйвола. Белый свет не могутностью окован, а опутан обманом. Гонялись сотни казачьи озверело по степи за царским дозорщиком, который вырвал якобы прикол с цепью в подземелье и ушел в ночь от Меркульева. Челны дозорные две недели рыскали по Яику оскаленно. Охотники-следопыты нырнули в леса с чуткими на нюх собаками. Казаки оба рукава устья перекрыли цепями и засадами. Триста золотых объявили с дувана за поимку слепого гусляра.

А Платон Грибов не убегал, да и не мог скрыться. Это хитрый Меркульев и есаулы его били в золотое блюдо обманную тревогу. Посылали они в погоню за соглядатаем царским один полк за другим. Снаряжали на поиск челны, зверобоев с лайками, волкодавами и гончими.

— Потребно глядеть уперед на сто лет! — говорил Хорунжему Меркульев.

— Для чего?

— На всякий случай! Не можно знать никому о пытках и казни дозорщика. Пустим убедительно слух, будто он вырвал цепь и утек! Бросим казачество на поиски. Пущай потешатся, разомнут кости.