Иван Сусанин

Мимо промчались боярские послужильцы — шумные, дерзкие. А вот и сам молодой боярин верхом на игреневом коне. В золотной шубе, высокой бобровой шапке. Прохожие простолюдины жмутся к краю дороге, сгибаются в поясном поклоне. Один из послужильцев подъехал к Третьяку Федоровичу.

— Гордыня обуяла, смерд лапотный?

Хлесткая плеть пришлась по спине. Лопнула драная сермяга. Сеитов сжал кулаки. Но тут к нему тотчас подскочил Иванка.

— Кланяйся! — торопливо прокричал он.

Третьяк Федорович и сам спохватился. Сдернул войлочный колпак, отвесил поклон. Послужилец, скаля белые зубы, отъехал к боярину. Сеитов звучно сплюнул и зло молвил:

— Москва. Кинь шапкой — в боярина попадешь. Не зевай, ходи с оглядкой, иначе спины не хватит… То, кажись, боярин Василий Шуйский проехал. А мы ведь его только вчера поминали. Лютый!

Сеитова долго не покидала злость. Его, дворянина, обозвав смердом, стеганул плеткой человек Василия Шуйского! Стеганул при целой толпе народа. Срам! Добро, никто не признал его, когда шапку скидывал, а то бы и вовсе неслыханное бесчестье.

— Да ты охолонь, воевода, — тихонько произнес Иванка. — Сам такой путь на Москву избрал. Надо притерпеться.

— Ох уж это мужичье терпенье, — ворчливо молвил Сеитов.

Узкими переулками Третьяк Федорович и Иванка пересекли шумные Никольскую, Ильинскую и Варварскую улицы, наконец-то очутившись в Зарядье.

В Зарядье находилось древнейшее поселение Москвы. Шумная торговая жизнь кипела по всему Зарядью и особенно на Большой, или Великой, улице. На ней же посреди стояла церковь покровителя торговли и мореплавания — святителя Николая, прозванная из-за постоянной здесь сырости от наводнений и дождей «Николой Мокрым». Местность эта называлась даже «Болотом».

Застроено было Зарядье деревянными тесными дворами, между коими пролегали узенькие, кривые переулочки. Частые пожары истребляли их дворы «без останку». Большая улица оканчивалась «Вострым концом», где была поставлена каменная церковь Зачатия Анны в Углу — одна из древнейших в Москве.

Построенная стена Китай-города отделяла его от реки Москвы. Выход к реке мог осуществляться только через Водяные ворота, против Москворецкого моста, и Козмодемьянские — в заложенной квадратной башне внизу Китайского проезда.

В ХУ1 и ХУ11 веках Зарядье было заселено большей частью мелким приказным людом, торговцами и ремесленниками; приказные имели связь с Кремлем, его приказами и различными, хозяйственными царскими службами, а торговцы и ремесленники — с Гостиным двором и рядами, лежавшими к северу и западу от Зарядья.

В соответствии с этим главные переулки Зарядья потянулись от Мокринского переулка в гору, к Варварке. Их было три: Зарядьевский, Псковский и Кривой переулки.

Кроме мелких жилых дворов, в Зарядье стояло несколько казенных учреждений и один монастырь. На месте здания на углу Мокринского переулка и Москворецкой улицы находился «Мытный двор» — городская таможня, в коей взимался таможенный сбор — «мыт» — со всякой пригоняемой в Москву «животины»: коров, овец, свиней, и даже кур и гусей. Тут же на «животинной площадке» скот и продавался. Кроме того, здесь продавалось также мясо, куры, колеса, сани, зола, лыко и прочее. От помета животных, как на Мытном дворе, так и вокруг него была «великая нечистота», а воздух был заражен смрадом.

Рядом находились Хлебный, Калачный, Масляный, Соляной, Селедный и другие ряды.

На противоположной стороне Зарядья, в Кривом переулке, стояла царская тюрьма, а посреди, между Псковским и Зарядьевскими переулками, Знаменский монастырь, возле коего находился «Осадный патриарший двор».

Глава 30

В ЗАРЯДЬЕ

Два года назад Третьяк Сеитов возвращался из отцовской усадьбы. Проезжая плавучим Москворецким мостом [149], увидел потасовку на берегу. Четверо холопов, кои частенько приходили на места рыбачьих ловов, дубасили чернявого мужика в посконной рубахе. Мужик поначалу отчаянно отбивался, а затем очутился на земле. Холопы зверски принялись избивать рыбаря ногами.

Третьяк возмутился и примчал к месту побоища. Выхватил плеть, закричал:

— Прочь от рыбака!

Но холопы как будто и не слышали окрика и продолжали бить мужика. Тогда плеть Третьяка загуляла по их спинам.

— Прочь, лиходеи!

Холопы отскочили от рыбаря. Один из них нагло огрызнулся:

— А ты кто таков?

— Не твоего холопьего ума дела.

Холоп вытянул из-за кушака кистенек.

— Могу и перелобанить.

Третьяк и вовсе осерчал, выхватил из малиновых ножен саблю.

— Сучий сын. Зарублю!

Холопы бросились врассыпную.

Третьяк сошел с коня и подошел к лежащему на земле рыбарю. Тот глухо стонал, все лицо его было разбито.

К Третьяку подбежал вихрастый мальчонка лет тринадцати.

— Я все видел, дяденька. Они улов хотели отнять, а Гришка не давал.

Третьяк уже ведал, что холопы некоторых московских бояр, недовольные своей полуголодной жизнью, шастали по рекам и отбирали улов у рыбаков.

Гришка был настолько поколочен, что не мог подняться на ноги.

— Где живешь? — спросил Сеитов.

Из окровавленного рта хрипло донеслось:

— Недалече… В Зарядье.

Легкокрылый ветерок, набирая силу, стал упругим и порывистым. На Москву надвигалась черная, зловещая туча. Не пройдет и получаса, как на стольный град обрушится беспощадный ливень. Полуживого рыбаря никто на руках не понесет, а немилосердный ливень (да не дай Бог еще с градом) и вовсе загубит Гришку.

— Довезу тебя. А ну-ка, паренек, помоги мне.

Гришку положили поперек седла.

— Не надо, барин… Сам бы оклемался, — продолжал хрипеть рыбарь.

— Оклемался бы на том свете. Где изба твоя?

— В Кривом переулке.

Третьяк никогда не слышал такого переулка. В Зарядье сам черт ногу сломает, и если бы ни Гришка, он никогда бы не добрался до этого переулка. Он же оказался настолько узок и тесен, что и две телеги не разойдутся. Убогие избенки стояли почти впритык.

— А вот и мои хоромы, барин.

Третьяк, крепкий и рослый, сошел с коня, взвалил Гришку на плечо и отнес в избу. Опустил на лавку с изголовьем.

Едва оказались в избе, как на Зарядье обрушился ливень.

— Успели, Гришка.

В избе, несмотря на открытые волоковые оконца, стало темно.

— Лекаря тебе бы надо.

— Чудишь, барин, — надрывно заквохтал Гришка. — Будь милостив. На печи — корчага с бражкой. Там и ковш. Достань, Христа ради.

Третьяк достал. Гришка, осушив весь ковш, как живой воды выпил. Ожил, кряхтя, поднялся с лавки.

— Лучину запалю.

Нашарил на шестке кусок бересты и сунул ее в еще не остывшие угли. Береста закрутилась, зашипела и вспыхнула. Гришка поджег сухую щепку в светце, и изба слегка озарилась тусклым светом.

Изба, как и у большинства бедняков, топилась по черному, когда дым, прокоптив стены, клубами выходил через узкие волоковые оконца. Обычно хозяева мыли стены перед великими праздниками: Рождеством Христовым и Пасхой. Но изба Гришки была настолько закоптелой, сирой, и неприбранной, что Третьяк невольно спросил:

— Жена-то у тебя есть?

— Была да сплыла. Третий год бобылем [150] живу.

— Худо.

Гришка вновь выпил полковша и, несмотря на боль во всем теле, его потянуло на разговор:

— Из чьих будешь, барин?

— Сын дворянина Сеитова.

— Вона…Не слышал. Москва велика… И ради чего ты меня пожалел, барин?

— А гляжу, гроза надвигается. До смерти бы окоченел.

— Чудной ты, барин. Мужика из черни пожалел.

— Человек все же. Как ты до такой жизни докатился?

Гришка помолчал, повздыхал, а затем, привалившись к стене, сумрачно поведал:

— Я когда-то в мелких приказных людях ходил. Скрипел пером гусиным в государевом Поместном приказе. [151] Окромя думного дьяка, было у нас еще трое рядовых дьяков, пяток подьячих и десяток писцов. Работы — завались! Приходили в приказ чуть свет и уходили в затемь. Ну да это всё ничего: не голодовали. Но тут беда приключилась. Похвалился я как-то сдуру, что у меня жена красоты невиданной. Дьяк Михайла Битяговский услышал и на ус намотал…