Баши-Ачук

— Однако иной раз осторожность сродни трусости, — с улыбкой проговорил Элизбар и ласково взглянул на Шалву.

— Подстрекаешь, что ли? — с досадой заметил Заал. — Вы вольны жертвовать собой, а родина? На что вы ее обрекаете, не спросясь у народа? Мы загубим две тысячи воинов— да, загубим! Но кто же встретит врага тут, когда он в ярости кинется на нас? Подобным своеволием мы разгневаем царя — и только… Доныне, так или иначе, наш государь спасал Картли своей дальновидностью. Ему удалось завоевать доверие шаха. И неужели мы сами разрушим то, чего он добился ценою столь долгих усилий? Ведь все пойдет прахом по нашей же вине!

— Спас нашу родину? О, горе нам! — снова воскликнул с горячностью Шалва. — Кахети омусульманилась: карталинский царь, миропомазанник Вахтанг, превратился в обрезанца шаха Наваза… и мы каждый год посылаем в дань уже не шестьдесят девушек и юношей, а вдвое больше… Стон и плач несутся отовсюду… Каких бед еще ждать? Не сегодня-завтра не станет и Картли, ее также разорят дотла, как разорили Кахети. Но кахетинцы хоть обрели в борьбе с врагом славу — они ценою жизни спасли свою душу, мы же, карталинцы, губим и тело и душу!

— Верно, — поддержал его Элизбар. — «Но недруга опасней близкий, оказавшийся врагом». [6] Шах Аббас уже не впервые так лукавит: он осыпает милостями шаха Наваза, пока тот ему нужен, а потом отделается и от него. Шах Аббас рассчитывает, устранив все помехи, проглотить пока что Кахети, а затем он примется за Картли… Открытый враг не так опасен, как тот, кто под личиной друга лисой прокрался в дом.

— Поистине, я поражен вашим замыслом, и сам никогда не решусь на подобное дело. И зятю своему пошлю отказ. А вы — дай бог вам удачи! Только, смотрите, не пришлось бы каяться!

Долго еще продолжалась эта беседа. Шалва горячился, Заал не раз терял терпение, а Элизбар, оказавшийся между двух огней, пытался, насколько было возможно, примирить несогласных. Дело дошло до того, что недовольные хозяином дома ксанские эриставы решили уехать, даже не отобедав. Они уже поднялись, но в эту минуту распахнулась дверь и в гостиный зал вошла Мариам, в руках она держала икону святого Георгия.

— Да увенчает господь успехом ваш благой замысел и да поможет вам святой Георгий! — сказала княгиня и поставила икону перед удивленными эриставами. Затем княгиня обратилась к мужу:

— Мой господин, сколько бы ни возносился, хотя бы до небес, человеческий разум — все равно ему не постигнуть промысла божьего. Так не препятствуй же, не противься их желанию. Оно внушено им самим небом и явлено нам, да исполнится воля его! Войди, отец, и поведай! — позвала Мариам священника.

Отец Кирилл вошел и остановился у порога. Эриставы переглядывались, как бы спрашивая друг друга: «Что все это значит?»

— Говори же, отец Кирилл, — повторила Мариам священнику.

— Они, как есть они, ваша милость! Я их узнал!

— Чего ты, отец, с самого утра затвердил «узнал» да «узнал»?.. — сердито проговорил Заал. — Узнал — и слава богу! Награды, что ли, ждешь за угадку?

— Я же докладывал вам, батоно, что это они…

— Да ты с ума сошел, что ли? Я и без тебя это прекрасно знаю!

— Да нет, ваша милость, я ведь не о том…

— Что с тобою, Заал? Как ты не понимаешь? — вмешалась княгиня. — Он же говорит о том, что видел именно их во сне…

— Во… сне? — переспросил Заал, раскрыв рот от удивления.

— Да, мой господин, — подтвердил отец Кирилл и снова рассказал свой сон, Эриставы слушали и удивлялись.

Когда священник в заключение поведал о том, как, войдя в храм, он увидел перед царскими вратами останки трех погибших героев, Заал вдруг перебил его:

— А третий? Кто же был третий? Ты его не узнал?

— Да, теперь, когда вижу их, я вспомнил и третьего. То был ваш зять. Поистине он!

— Бидзина Чолокашвили? А меня там не было?

— Нет, ваша милость, не было.

— А тот неведомый всадник был, верно, святой Георгий, — сказала княгиня, указывая на образ. — Да не лишит он вас своей милости и да поведет он вас!

Эриставы глубоко задумались. Они как бы оцепенели и долго не могли вымолвить ни слова. Наконец, Элизбар обратился к Заалу:

— Что скажешь теперь?

— Да исполнится воля господня! Что могу сказать? Вижу тут чудесное знаменье… Но достаточно и вас троих! Сами слышали: я тут лишний. Против царя не пойду, но не стану препятствовать, если кто-нибудь из моих людей по внушению отца Кирилла последует за вами. При том я ведь о сем и знать ничего не знаю! — Князь засмеялся. — Отец Кирилл! Надеюсь, мои люди пойдут за тобой, если ты призовешь их и станешь во главе с крестом в руках.

— Во имя господне! — сказал священник и, перекрестившись, приложился к иконе.

— Аминь! — воскликнули в один голос эриставы и тоже приложились к иконе.

Затем они снова уселись и стали совещаться: обсудили в подробностях, как и когда выступать, сохраняя в глубокой тайне все приготовления; персов решили, не поминать, а в случае надобности ссылаться на то, что имеретины, как известно, готовятся напасть на Мегрелию.

Эриставы были вне себя от радости: вещий сон, привидевшийся священнику, вселил в них надежду и бодрость.

Начался пир, достойный ксавских и арагвинских владетелей. Гости веселились до заката, а затем двинулись в путь.

На следующий день имеретин, спрятав за пазуху письмо князя Заала Бидзине Чолокашвили, вплавь — как и в прошлый раз — переправился через Арагву на новом своем скакуне, Арабуле, и умчался той же дорогой, которой давеча прибыл…

Управитель долго глядел ему вслед и бил себя в грудь.

— Ах, чтоб тебя! Выпросил у князя такого чудесного коня за свою клячу, а меня даже взглядом не удостоил! — ворчал он, досадливо качая головой.

Глава третья

Было время, когда в Сацеретло обитало немало именитых, богатых и сильных дворян, но никто из них не мог сравниться с Бакаром Бакрадзе. Он был предан царю, покорен своему князю, а любовью к отчизне и верностью ей завоевал славу не только себе и своей семье, но благодаря ему возвысился и весь род Бакрадзе. Возвышению Бакара способствовало и то, что Церетели поручили ему управление всеми своими владениями.

Но была у него одна печаль: дети его умирали в младенчестве. Тогда Бакар, по совету добрых соседей, назвал новорожденного сына — Глаха [7] и посвятил его богу. И в самом деле, мальчик рос веселым и резвым, как птичка. Затем у Бакара родились еще девочки-близнецы, и он был на вершине счастья.

Но разве радость в сем мире бывает когда-нибудь долговечной? К тому же, как говорится, из одного дерева вырезают и крест и дубину. Младший брат Бакара, Кико, был человек совсем другого склада. Отбившийся от семьи пройдоха и гуляка, он не пропускал ни одного пиршества: стоило ему услышать звон стакана или увидеть дымок над кровлей, и Кико был уже тут как тут. И вот, скитаясь по окрестным деревням, он схватил где-то сороковины и занес заразу в дом. Сам-то Кико в конце концов оправился, но брат его и невестка, проболев всего неделю, распростились с сим бренным миром, а сироты их остались на попечении своего дяди. Кико завладел богатым братним поместьем и постепенно вошел во вкус привольной и обеспеченной жизни.

Девочек Бакара он отдал на воспитание в Гвимский монастырь, а мальчика предоставил самому себе: «Пусть живет, как знает, — авось где-нибудь споткнется, попадет в беду, и останется тогда мне Бакарово добро».

Однако недаром говорится: «По дереву и плод», — так и маленький Глаха с каждым днем мужал, набирался сил, и к шестнадцати годам во всей округе не было юноши, равного ему по удали и красоте.

Однажды, подходя к дворцу, Глаха еще издали увидел во дворе кучку людей, толпившихся у большого ветвистого дерева. Были здесь и князь и дворцовая челядь. Подъехав к воротам, Глаха спешился, привязал коня у ограды и почтительно подошел к своему господину.