Божиею милостию Мы, Николай Вторый...

Свитские, видя его нежелание поддерживать беседу, разбрелись по своим купе собирать вещи. Царский поезд подходил к станции Александровская.

От чёрных дум Государя отвлекли только его любимые дети. Все пятеро явились в Царский павильон встречать дорогого Папá, затормошили и обцеловали его, благо, что встреча была неофициальная. Расселись по автомобилям и отправились в Александровский дворец.

Окружённый детьми, он быстро прошёл в сиреневую гостиную Аликс. Любимая бросилась ему на шею, он утопал в блаженстве. Наконец все расселись и приготовились слушать его рассказ о свадьбе в Берлине. Но, к своему несчастью, за что он себя потом корил целый день, он предварил свой рассказ о событиях в Берлине сообщением о том, что к ним на обед перед неожиданным отъездом в Англию, к сестре королеве Александре, пожалует Maman.

У бедной Аликс от такого известия сразу же страшно разболелась голова и её перестали интересовать детали свадьбы её родственников и даже встреча в Берлине с английским Georgie [19], королём Англии и её двоюродным братом, которого она очень любила. Она даже не смогла выйти к обеду, на который кроме старой государыни прибыли сёстры Николая Ольга и Ксения со своими супругами – принцем Петром Ольденбургским [20] и великим князем Александром Михайловичем – любимым молодым дядей, сверстником царя.

И снова Николаю пришлось рассказывать своим близким патетические и комические детали свадьбы дочери германского императора, передавать приветы европейских родственников, собравшихся на столь мирную и добрую церемонию в дни, когда по миру поползли зловещие слухи о надвигающейся войне. За столом поговорили и об этих слухах, вспомнив, что прав был Николай, когда не дал втянуть Россию год тому назад в эту вечную драку на Балканах… [21]

После кофе, поданного в библиотеку, всем обществом, разумеется без Александры Фёдоровны, которая не вышла из-за головной боли и к кофе, отправились на станцию провожать Марию Фёдоровну. Экспансивная маленькая датчанка, покидая детей и внуков, даже всплакнула, входя в свой салон-вагон. Но чтобы никто не заметил злого выражения её лица в тот момент, когда она окончательно поняла, что Ники не сдался и никакой милой беседы с его согласием на все пункты её требований так и не будет, «Гневная» закрыла лицо платочком и промокнула им слёзы ярости.

– А почему бабушка плачет? – наивно спросил Цесаревич, но не получил ответа. Такое выражение гнева Марии Фёдоровны было понятно только Николаю.

3

Широкие плицы колёс пассажирского парохода «Межень» равномерно колотили волжскую воду, толкая судно вверх по течению. Далеко позади остался Нижний Новгород с его истинно волжским, то есть безбрежным, купеческим радушием, роскошными подарками волжских судовладельцев всем членам Семьи, дежурным визитом в Дворянское собрание и освящением нового здания Государственного банка. Государь заложил памятник Минину и Пожарскому, который, судя по выставленному тут же макету, представлял собой нечто среднее между московским, уже стоящим на Красной площади, и великоновгородским «Тысячелетию России».

Здесь, в Нижнем Новгороде, после Владимира и Суздаля поездка окончательно приобрела чисто семейный характер. Аликс и дочери осматривали храмы и бывали в благотворительных заведениях. Николай и Алексей общались с духовенством и должностными лицами, принимали депутации волостных старшин и крестьян. Особый восторг отца и сына вызвали по-настоящему бравые, как на картинке, с горящими от любви к царю и Цесаревичу глазами солдаты Екатеринбургского и Тобольского полков, прошедшие церемониальным маршем.

– Papá, а далеко отсюда Екатеринбург и Тобольск? – спросил шёпотом Алексей отца, чтобы свитские не услышали, как он слаб ещё в географии России.

– Екатеринбург – это на Урале, вёрст с тысячу отсюда, – так же шёпотом ответил царь, – а Тобольск – уже в Сибири, ещё вёрст с полтысячи птичьего полёта… Ты вырастешь, и мы с тобой, Бог даст, отправимся в путешествие, как меня мой Papá отправил, когда я кончил курс наук… Начнём с России, чтобы ты увидел её сказочные просторы… Побываем в Екатеринбурге и Тобольске…

Из своих комнат во дворце, стоящем за кремлёвскими стенами на самом верху кручи, любовались видом на Волгу, хотя день был серый и холодный. Когда перешли всей Семьёй на пароход «Межень», то стало видно, как ветер срывает барашки с волн, и слышно его посвистывание в снастях. Поздно вечером, в темноте, озарённой иллюминацией на обоих берегах, отвалили от пристани и «побежали», как говорят на Волге, вверх.

Дети были особенно счастливы. Николай радовался, что Цесаревич, несмотря на боли в ушибленной ноге, из-за которой он почти не мог ходить, мужественно преодолевал недуг и одинаково с отцом исполнял свои царские обязанности. Даже Аликс, у которой за последние годы участились приступы головных болей, чувствовала себя весьма комфортно в тёплой и с тщанием устроенной каюте.

Ясное утро встретило «Межень» и однотипный «Стрежень», идущий в кильватере со свитой на борту, холодом и сильным ветром. Его порывы частенько загоняли путешественников в тёплое нутро парохода, в кают-компанию, непременным украшением которой служил до блеска начищенный, солидно пыхтящий медный самовар.

Обожающие всё истинно русское, царские дети то и дело спускались с палубы «погреться и побаловаться чайком» с разными купеческими сластями. Разборчивая в еде Александра Фёдоровна, сидящая в Царском Селе на какой-то особенно тощей диете, на реке не утерпела и отведала «волжского меню». Кулебяки, расстегаи, ватрушки и другие русские изобретения показались ей особенно вкусными именно здесь, на просторах Волги.

Государь почти не сходил с капитанского мостика. Он только переходил на подветренный борт, когда пароход, следуя изгибам фарватера, должен был круто менять галс.

Состояние эйфории весь день не отпускало Николая. С мостика он особенно ощущал широту великой, русской реки, мягкую прелесть её всхолмлённых берегов, уже одевшихся сочной зеленью. Чистые деревни, пашни, заливные луга с пасущимися стадами и городки, сбегавшие своими горбатыми улицами к Волге, в прозрачном холодном воздухе под ярко-голубым небом были видны до мельчайших деталей, как на полотне старого мастера. Повсюду, на обоих берегах, у самого уреза воды, стояли и бурно приветствовали Государя тысячные толпы людей. Многие пришли заранее, из дальних от Волги сёл и деревень, видимо, ночевали на берегу у костров, боясь пропустить пароход с царём на борту.

Некоторые, завидев «Межень» и фигуру Государя в шинели рядом с кряжистым капитаном судна, входили на отмелях далеко в воду, а то и пускались вплавь к пароходу, чтобы быть хотя бы на несколько саженей ближе.

Горячая любовь и благодарность к своему народу застилала очи Императора. Тем, кто ближе всех подплывал к борту парохода, он особенно добро улыбался и приветствовал их отданием чести. Народ по берегам кричал «ура!», и могучий хор голосов перекатывался вслед движению парохода.

– Это и есть та Великая Россия, которой я присягал на верность и служить которой буду до гробовой доски, – словно выдохнул из души Николай, когда порыв ветра донёс особенно громкое «ура!».

Большинство из десятков тысяч людей на берегах, мимо которых «бежали» «Межень» и «Стрежень», составляли крестьяне. Российский самодержец больше всего из своих подданных любил именно это сословие. Оно давало солдат в его армию, платило подати и в массе своей оставалось, как он хорошо знал и видел теперь воочию, глубоко монархическим. Николай намечал себе многое сделать для крестьянства. Эти мысли стали вновь приходить в его голову при виде зрелища, столь необыкновенного.

Слава Богу, крестьянский труд стал приносить всё больше плодов, думал Государь. Урожай хлебных злаков поднялся с начала его царства ровно в два раза, с двух миллиардов пудов до четырёх миллиардов. Именно для этих гор зерна незабвенный Пётр Аркадьевич Столыпин [22], боль от утраты которого ещё саднила в груди, начал строить элеваторы Государственного банка и субсидировал для того крестьян. А надо строить больше и больше – ведь производство главнейших зерновых культур в России только за четыре года превысило более чем на четверть совокупный сбор зерна Америки, Канады и Аргентины за то же время! – вспоминал Николай Александрович. В минувшем, 1912 году русский экспорт зерна достиг без малого миллиарда пудов… При таком вывозе хлеба его остаток, за вычетом посева, на душу населения составлял в среднем более 18 пудов… Неплохо, ведь голода, который поражал не только отдельные губернии, но целые климатические зоны, давно уже не было… И дело тут, видимо, в том, что крестьяне, вышедшие из общины и получившие землю в собственность, начинают её более культурно обрабатывать.