С любовью, верой и отвагой

Не всякая женщина решится вести кочевую армейскую жизнь вместе с мужем. Не всякий обер-офицер может вступить в брак: его жалованье явно недостаточно для содержания семьи. Да и как возить с собой жену и детей, если устав предписывает младшему офицеру иметь в полковом обозе только одну вьючную лошадь, а такое транспортное средство, как повозка, полагается ему, начиная от чина ротмистра и выше.

Потому на балу в Луцке Надежда имела счастье видеть семь милых женщин в возрасте от двадцати до тридцати лет. Но и этого вполне достаточно для возникновения самых разных сплетен, слухов и пересудов. В том, что её появление в полку таковые вызовет, она не сомневалась. У женщин — огромная интуиция, они придают большое значение мелочам.

Она долго думала, что ей надеть. Наконец выбрала не вицмундир с бальными белыми кюлотами, белыми шёлковыми чулками и чёрными туфлями, а униформу дежурного офицера, благо действительно дежурила в тот день по эскадрону: доломан и ментик, обшитые золотом, походные рейтузы, перевязь с лядункой, кушак, портупею с саблей и ташкой. Волосы она сильно начесала на виски, взяла замшевые перчатки вместо лайковых — они выглядят грубее, — попрыскалась самым резким мужским одеколоном...

— Mesdames, permettez-moi de vous presenter [37]... — сказал майор Дымчевич, вводя Надежду в просторную гостиную.

Первой им навстречу пошла приятная брюнетка лет тридцати в салатовом платье с рюшами — жена майора Елизавета Осиповна Дымчевич.

   — А вы, корнет, настоящий монах-затворник. Третью неделю здесь — и ни в один дом ни ногой. Могли бы для начала представиться хотя бы супруге эскадронного командира... — Елизавета Осиповна, окинув Надежду взглядом, протянула ей руку для поцелуя.

Делать нечего, Надежда щёлкнула каблуками и быстро наклонилась к кружевной перчатке, пахнущей розовой водой. Целовать руку теперь было необязательно, она узнавала это у Засса. Хорошим тоном в петербургском свете считался как бы знак поцелуя.

   — Отчего же столь суровое суждение, ваше высокоблагородие? — спросила Надежда у майорши.

   — Вы не хотите нам рассказать столичные новости!

   — О, мои новости давно устарели, Елизавета Осиповна...

   — Нет-нет-нет, милый юноша! — Дымчевич шутливо погрозила ей пальцем. — Теперь легко не отделаетесь. Поздоровайтесь со всеми, садитесь и рассказывайте...

Сначала Надежда поклонилась Луизии Матвеевне Павлищевой, тоже майорше, весьма дородной даме, затем — Екатерине Николаевне Ракшаниной, жене ротмистра, черноглазой и черноволосой, затем — жене ротмистра Станковича, самой молодой из присутствующих и самой хорошенькой. Она была беременна, и пятна несколько портили её милое лицо...

Интересовали женщин в основном новости об императорской фамилии, моде и культуре: что дают теперь на театре, носят ли ещё в столице турецкие шали, как чувствует себя вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и верно ли говорят, будто великая княжна Екатерина Павловна увлеклась всерьёз генерал-лейтенантом князем Багратионом.

Этот разговор прервало появление полкового оркестра. В доме начали шумно готовиться к балу, и Надежда, воспользовавшись этим, улизнула из гостиной.

Когда Мальченко предложил ей составить партию в вист, она охотно согласилась и села за зелёный ломберный стол. Рядом с ней опустился на стул незнакомый офицер, рослый, с чёрными, красиво завитыми усами.

   — Ротмистр Станкович, корнет Александров, — представил их друг другу Мальченко, и они обменялись рукопожатием.

   — Сейчас я беседовал с вашей очаровательной женой... — сказала Надежда, беря в руки карты.

   — Да, — рассеянно кивнул ротмистр, изучая карты, попавшие к нему. — Мы женаты два года и нынче ожидаем своего первенца... Начинайте, корнет...

Бал в доме Дымчевичей затянулся за полночь. Надежда была в числе тех гостей, кто уезжал первым. В прихожей она столкнулась с четой Станковичей. Госпожа Станкович дотронулась веером до рукава Надежды:

   — Как мило вы держались, дорогой Александров... Но не обижайтесь, у нас с госпожой Дымчевич есть игра. Мы всем даём забавные прозвища. Вам дали тоже...

   — Какое же? — спросил её муж, надевая ей на плечи шубу.

   — Гусар-девка! — ответила молодая женщина и громко рассмеялась.

В первую минуту Надежда растерялась так, что не смогла произнести ни слова. Затем на ум пришла спасительная французская фраза:

   — Madame, que trouver-vous en moi... de commun avec une jeune fille? [38]

   — C’est difficile a dire, mais il у a pourtant que chose [39]... — Станкович продолжала улыбаться. — Ну, например, маленькие руки и ступни, тонкость стана, какая-то хрупкость... Даже сами движения...

   — Друг мой, — сказал ей укоризненно муж, — вы сегодня просто переутомились. Нам давно пора домой... Спокойной ночи, корнет!

Ротмистр надел шляпу, откозырял Надежде и взял жену под руку. Они вышли из прихожей к большой коляске, поставленной на полозья. Надежда, держа кивер в руках, ждала, пока они уедут. Щёки у неё горели огнём.

«Ничего, — думала она. — Рано или поздно, но они ко мне привыкнут, как привыкли в Польском полку. Если б только женщины поменьше болтали...»

3. СМОТР ГЕНЕРАЛА СУВОРОВА

Наступил апрель. Надежда всё ещё жила в Березолупах, занималась взводом поручика Докукина, который уже просрочил свой отпуск на две недели. Майор Дымчевич удерживал корнета Александрова здесь, не обещая ему тем не менее постоянного назначения на должность командира взвода, о чём Надежда мечтала. Ответ майора на все её просьбы был один: «Только после дивизионного и корпусного смотра!»

Смотр командира их 9-й дивизии генерал-лейтенанта Суворова, князя Италийского, графа Рымникского, сына великого полководца, должен был пройти в последних числах апреля. Затем, 1-го или 2 мая Мариупольский гусарский полк собирался смотреть генерал-лейтенант Дохтуров, командир корпуса. К этому времени Надежде надо было подготовить и чужой взвод, и своего нового коня, то есть приучить Адониса к роли офицерской лошади.

Она давно взяла мерина к себе в Березолупы и каждое утро чистила его, кормила, седлала, выезжала в поле одна. Когда-то так ей удалось приручить и объездить Алкида. Теперь она надеялась усовершенствовать навыки Адониса. Но успехи были скромными. Хоть конь и привык к ней, научился подниматься в галоп как с левой, так и с правой ноги, однако стоило ему увидеть конный строй, как вся учёба шла насмарку. Он рвался встать в шеренгу, и только жестокое наказание удерживало его. Адонис, в отличие от Алкида, был туп, упрям и уже заучен. Но Надежда поняла это слишком поздно.

К середине апреля поля и луга зазеленели. Начались общие конные и пешие учения эскадрона. Поручик Докукин наконец-то вернулся, но теперь его посадили на гауптвахту за большую задержку из отпуска без оправдательных документов. Все шло к тому, что Надежде придётся ездить на учениях не в «замке», как простому обер-офицеру, а перед фронтом, как командиру взвода, что давалось Адонису с большим трудом.

Генерал-лейтенант Аркадий Александрович Суворов приехал в полк 23 апреля. Надежда не могла отвести восхищенного взгляда от сына своего кумира, голубоглазого красавца блондина, высокого и стройного, как бог Аполлон. Но не одна она бросала пылкие взгляды на молодого генерала. Бессмертное имя, которое он носил, личная храбрость и отвага, добрый характер, приятное со всеми обращение — всё это располагало людей к сыну генералиссимуса с первой встречи.