Державный

Выйдя за ворота, Филипп увидел, что на мосту уже установлен столец, покрытый красивой паволокою, на нём лежит серебряный крест и установлены светильники. Когда на столец поставили и ведро со святой водой, владыка начал читать одну из молитв, завершающих чин малого освящения. Священники и монахи постепенно стали занимать места на мосту, по левому и правому краю, невольно прижимаясь к перилам, словно войско уже появилось.

Двое пресвитеров принесли из Успенского собора Предста Царицу — икону, писанную четыреста лет тому назад изографом Олимпием. Какой-то монах из Троицкого подворья шёл пред нею, то и дело оборачиваясь и пятясь — не мог налюбоваться.

— Знаю этого, — промолвил Митрофан. — Славный иконописец. Сам, правда, не сотворяет, но списки делает изумительные. Симон.

—…поели благодать Пресвятаго Духа на воду сию, и небесным Твоим благословением благослови, очисти и освяти ю, и даруй ей благодать и благословение Иорданово… — продолжал читать митрополит, слыша и видя при этом всё, что происходило вокруг. Взяв один из василков, он обмакнул его в воду и окропил всех стоящих поблизости, в том числе икону и замершего пред ней монаха Симона.

Пономарь Василий прибежал со всех ног и, не дожидаясь, покуда Филипп закончит молитву, выдохнул:

— Кончили трапезу! Коней выводят!

—…губительных и всяких злотворных духов отгнание… — продолжая читать, кивнул пономарю Филипп. Он вдруг с ужасом стал ощущать, как руки его отчего-то деревенеют, будто затёкшие. А ведь ему предстояло много раз махнуть десницей, окропляя святой водой воинство. Неужто придётся кого-то другого просить?! — …и с пресвятым и благим и животворящим Твоим духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

— Спаси Христос, — промолвил игумен Митрофан.

— Великий князь в воскресенье у тебя причащался? — спросил его митрополит.

— В воскресенье, — откликнулся Митрофан. — В субботу чистосердечно каялся и исповедовался, а в воскресенье приобщился.

— Может, надо было бы ещё и сегодня… — нерешительно пробормотал Филипп, обращая взор на противоположный берег Неглинной, где на великокняжеском лугу столпились москвичи в ожидании торжественного выезда. В следующий миг толпа заколыхалась, подобно пшеничному полю, смятенному порывами ветра, и, повернув голову в сторону ворот, митрополит увидел первого выезжающего из Кремля прапорщика. Он был на белом коне и нёс в руке малый прапор с изображением Нерукотворного Спаса. За ним, под большим государевым стягом, на котором по червлёному полю неслось изображение святого Георгия, пронзающего змия, двигался передовой полк князя Михаила Верейского. Митрополит, забыв о том, что пару мгновений тому назад руки казались совсем непослушными, схватил со столпа иссоп, щедро обмакнул его в воду и стал кропить. Брызги радостно взлетели в небо, сверкая в лучах яркого солнца, и митрополиту вдруг представилось, что это они, эти брызги воды и солнца, а вовсе не колокола Иоанна Лествичника, так громко трезвонят на всю Москву, на весь мир. Передний прапорщик невольно заморгал глазами и с улыбкой слегка поклонился Филиппу. Белый конь, громко цокая, прошёл по мосту. А Филиппову василку не было отныне передышки, он то окунался в ведро со святой водою, то взвивался вверх, рассыпая по миру благословенные брызги.

Полк воеводы Верейского, состоящий из лучников и лёгкой конницы, снабжённой саблями, кистенями, чеканами [52] и разнообразными топориками, сверкал богатыми доспехами, на груди многих ратников сияли начищенные до ослепительного блеска зерцала [53], другие красовались не менее дорогостоящими бахтерцами [54], в которых также играли лучи солнца, поднявшегося уже достаточно высоко. Пару раз, когда Филипп запрокидывал голову, размахиваясь василком для очередного окропления, солнечные лучи, будто стрелы, метко вонзались ему в междубровье, и тогда Филипп громоподобно чихал.

— Будьте здоровы, владыко! — весело крикнул ему князь Верейский, двигающийся в самой середине своего полка.

— И тебе здравия, боярин! — отвечал ему митрополит, стряхивая прямо в лицо Верейскому толстую струю воды с василка.

За первым головным полком шёл второй — яртаул [55] царевича Данияра Касымовича, сотня татар, вооружённых луками, кривыми саблями и басалыками [56]. Основная сила касимовцев ушла с воеводой Холмским две недели назад, предводительствуемая князем Каракучей, племянником Данияра. Рука владыки Филиппа замешкалась. Пару минут Филипп пребывал в недоразумении — надо ли кропить святой водой этих басурман, но тут архимандрит Митрофан, прекрасно понимая, что застряло в душе митрополита, промолвил:

— Хоть и агаряне [57], а наши.

Сомнения вмиг улетучились, и при виде проезжающего мимо на вороном коне Данияра Филипп решительно окунул иссоп в воду и брызнул на татарского царевича во имя Отца и Сына и Святого Духа. Красавец Данияр оскалился в улыбке, и осталось непонятно — то ли он потешался над обрядом, то ли был доволен.

Далее двигался одесной полк — тяжёлая конница в мощных доспехах, на крупных выносливых лошадях, снабжённая всеми видами вооружений — длинными и короткими копьями, неподъёмными ослопами [58], тяжкими булавами и палицами, топорами и молотами, пищалями и кулевринами. Верховодил одесным полком родной брат государя Московского, князь Юрий Васильевич Дмитровский. Сам немощный, он весьма нелепо смотрелся среди столь могучего воинства, да и распоряжались тут вместо него воеводы Русалка, Кошкин-Захарьин, Патрикеев. Окропил митрополит и пушки, которые ехали при этом полку и предназначались, конечно, больше для грома и острастки, нежели для пользы в убийстве. Пять пушек, и у каждой своё имя — Индрик, Рысь, Ревун, Огненная, Страфокамил.

И обоз у одесного полка был раза в три больше, чем у головных. Долго тянулся, пока не появилось наконец златое государево знамя с образом Всемилостивейшего Спаса и малый вымпел — чёрный, со златотканым двуглавым орлом и двумя серебряными неясытями. Сам государь на высоком коне игреневой масти ехал впереди своего полка, состоящего сплошь из меченосцев, лучше всех умеющих владеть боевым искусством меча. На Иване Васильевиче был лёгкий бахтерец и неширокая кольчатая бармица [59], голову его покрывал изощрённый шлем, украшенный финифтью, затылок был обрамлен узорным козырем [60], а с плеч спускался алый плащ из дорогой блестящей паволоки.

— Победы православным христианам на сопротивные даруя! — воскликнул митрополит, окропляя великого князя. — Благослови, Господи, великого князя Московского и всея Руси Иоанна Васильевича!

— С нами Бог, разумейте, языцы! — крикнул в ответ митрополиту государь. Филипп ещё раз окунул василок в ведро, уже опустошённое наполовину, и щедро брызнул на спину проехавшего мимо Ивана. Толпа в Занеглименье подняла несусветный рёв при виде великого князя. Следом за государем, в окружении окольничих, Плещеева и Заболоцкого, ехал Андрей Бова, вчера только возвратившийся из римского посольства с парсуной царевны Зои. Ивана Вольны видно не было, этот, скорей всего, остался на Москве пироги жрать да девок портить. Не по душе митрополиту были и фряги все эти, и замысел обженить государя с греческой царевной. Но он оставался в меньшинстве — в основном все одобряли грядущий брак.

Поднимая василок, чтобы окропить окольничих и Бову, митрополит снова был поражён в межбровье солнечными стрелами и оглушительно чихнул:

— Адр-р-щ-щ-щ-хи! — Заболоцкий засмеялся и воскликнул:

— Благодатнейший чих! Ну, теперь точно одолеем изменников!

Ещё хорошо, что Иван Сорокоумов-Ощера ушёл с полками Холмского, а то бы этот и похлёстче чего-нибудь брякнул на митрополичий чих. Филипп старался больше не попадать под влияние солнечных лучей, но всё равно, когда кропил последние ряды государева полка, не сдержался и вновь исторгнул громкое «апчхи!».