Державный

— Верну.

— А как убьют?

— Не убьют. — Иван приобнял Марью Ярославну и тотчас услышал, как натужно она дышит. — Ты, матушка, отчего-то не боишься, что меня убьют. Или Юрью, или иного кого из братьев моих меньших, хотя бы Андрея твоего наиненагляднейшего. А о дьяке Степане беспокоишься.

— Все вы для меня одинаковые, — отвечала пятидесятичетырёхлетняя княгиня. — А если и дорог мне Андрюша Горяй, так потому только, что родила я его в самую тяжёлую годину моей жизни, когда мы с покойным Васенькой на Угличе сидели, невольниками у Шемяки были. А говоришь, убьют вас? Сего не боюсь, потому что верю вашим ангелам-хранителям, они мне говорят, живы останетесь. А у Степана ангел-хранитель горемычный — блаженный Стефан Сербский, недавно знаемый, не намоленный. Смерть за дьяком моим так по пятам и ходит — то чуть не утоп, то чуть с колокольни пьяный не свалился, то ещё чего…

— Буду беречь твоего Бородатого, обещаю, — уже немного сердито сказал Иван. — Паисий! — кликнул он главного кравчего. — Прикажи от меня песельникам, пусть играют и поют нам прощальную. Пора.

Музыканты заиграли на простых и стоячих гуслях [49]; на дудках и гудах, зазвенели бубенцами, певцы запели старую прощальную песню, сложенную ещё во времена Дмитрия Донского. Выпив ещё полчары пива, Иван Васильевич поднялся из-за стола, утирая губы льняной ширинкою. Слуга Алексей поднёс ему княжью шапку взамен скуфейки, но Иван отказался и от шапки, и от скуфейки:

— Куда! И так жарко!

Один из иереев Успенского собора прочёл благодарственные молитвы, и все озабоченно стали двигаться, выходя из-за столов и направляясь к выходу. Тут Иван и подошёл к своей Алёне. Взял её за локоть, сразу почувствовав, как она напряглась вся струною, готовой либо запеть, либо лопнуть. Всё лицо её являло собой один вопрос: «Берёшь меня с собою?» И он знал, что, не дожидаясь приглашения, давно уж она собралась в дорогу, надеясь — вдруг да в последний миг скажет великий князь: «Беру! Едем со мною!»

— Ну, прощай, Алёнушка, — сказал Иван Васильевич, пытаясь скрыть волнение. — Не скоро свидимся теперь. Осенью жди меня.

Он прикоснулся губами к её щеке, а у неё даже не было сил ответить на его поцелуй, до того оцепенела. Стремясь не затягивать прощание, Иван отодвинулся, отвернулся и пошёл прочь, услышав за спиной, будто с того света:

— Храни Бог…

Глава пятая

С НАМИ БОГ, РАЗУМЕЙТЕ, ЯЗЫЦЫ!

Покинув дворец великого князя, митрополит и двое игуменов дали распоряжения монахам и причту, что, в общем-то, можно было и не делать, поскольку те прекрасно сами знали, как вести себя. Затем Филипп, Митрофан и Геннадий отправились через Красную площадь, в последний раз окидывая взором стоящие тут кругом здания — Казну, Благовещение, Архангельский, Успенье, гридню, Иоанна Лествичника, с колокольни которого сыпался трезвон, оповещающий о том, что уже скоро начнётся торжественный выход великокняжеского войска на войну. У крыльца Успенского собора Филипп заприметил любимца своего Никиту, молодого человека необыкновенных способностей, готовящегося к рукоположению в диаконы. Рядом с ним стоял дьяк великой княгини Марьи Ярославны, Степан Бородатый. Оба слыли на Москве непревзойдёнными книжниками, и Степан разве что возрастом старше намного да бородою своей необъятной виден, а так иной раз Никита запросто затыкал Степана за пояс. Бог и теперь они стояли друг против друга и спорили о Кирилле и Мефодии и о богоносности древнейших языков. Никита доказывал, что Кирилл и Мефодии допустили вольность, переведя Библию на славянский, что в греческом языке, как в надёжном ковчеге, должна храниться Божья Премудрость. Степан опровергал доводы Никиты тем, что в таком случае не надобно было переводить Священное Писание и с еврейского на греческий, ибо, следуя таким рассуждениям, еврейский должен быть ещё более надёжным ковчегом, нежели греческий.

— Спор сей должно прекратить, — сказал митрополит. — А лучше идёмте-ка на Каменный мост и там будем кропить русское воинство святой водой; да изгонит оно литовский и лядский дух с земли Новгородской.

— Но сперва рассуди, владыко, кто из нас прав, — попросил дьяк Бородатый.

— Да, — сказал Никита, — он или я?

— Оба, — не долго думая, ответил митрополит и с видом, не терпящим возражений, побрёл дальше.

— Во как! Видали? — рассмеялся архимандрит Митрофан. — А я вам так скажу, книжники: еврейская Библия — это Бог Отец, греческая — Параклит [50], а наша, славянская, — Бог Сын. Идёмте с нами.

— Зело премудро! — улыбаясь, подивился словам Митрофана игумен Геннадий.

Слыша такое рассуждение Митрофана, Филипп невольно подосадовал на то, что оно ни разу не посещало его самого. Но затем он успокоился, подумав: «Да ну! Всё сие — досужие домыслы!» В глубине души он был убеждён, что пути Господни не только неисповедимы, но и не нужно пытаться постичь их. Священству и монашеству он придавал прикладное, посредническое значение между Богом и миром, ангелами и людьми, небесным воинством и земным. Вот совершили крестный ход, теперь будем благословлять и кропить святой водою рать московскую, идущую на правое дело, и се хорошо.

Однако и без таких книжников, как Никита и Степан, без такого премудрого мыслителя, как Митрофан, тоже невозможно обойтись. Кто вступит в спор с иноверными, когда они примутся соблазнять своими речами простодушных русичей? Кто вспомнит, в какой книге и как говорится о том, как правильно исполнять тот или иной обряд? Кто выудит из своей памяти летописные свидетельства о том или ином событии? Кто веским, пусть в какой-то мере сомнительным, но крепким словом оборвёт чей-нибудь бессмысленный спор?

Нет, крути не крути, а митрополиту грех жаловаться на подведомственное ему человечество. Каждый на своём месте, каждый свою пользу несёт, каждый свою цену имеет.

Пройдя мимо Ризположенской церкви и митрополичьих палат, вышли к обширному Троицкому подворью, благодаря которому и Ризположенские ворота в последнее время всё чаще стали называть в народе Троицкими, равно как башню и мост через Неглинку. Вдруг кошка перебежала дорогу, неся в зубах мышь, пойманную, как видно, в одной из малых избушек великокняжеского хозяйства. Сердито оглянувшись на митрополита, она юркнула под ограду Троицкого подворья, вероятно стремясь поскорее разделить добычу с монахами.

— Постойте, — сказал Геннадий. — Добро бы покропить святой водой.

— Кошку? — удивился митрополит.

— Не кошку, а путь её, — сказал игумен Чудовский.

— Вот ещё! Зачем это? — воскликнул Филипп.

— Дурная примета, — ответил Геннадий и потупился.

— Ну и ну! — с укоризной покачал головой митрополит. — Пастырь мужской обители, а верит в приметы, как какая-нибудь посадская баба! И к тому же кошка не заяц и не трус, беды не предвещает. Верно я говорю, Никита?

— На подобный вопрос ответить сложно, — отвечал молодой книжник, — поскольку ни в каких книгах не говорится ни о кошке, ни о зайце, ни о трусе как о зловещих приметах. Вероятно, это всё — суеверие. Мы же, следуя словам апостола Павла из послания к коринфянам, а также одному из правил Шестого вселенского собора, должны отделять веру от суеверия подобно тому, как отделяем свет от тьмы.

— Вот как! — радуясь знаниям Никиты, сказал Филипп. Он смело шагнул вперёд, пересекая невидимую тропку, по которой недавно пробежал юркий мышелов. Однако, когда он это сделал, что-то всё же ёкнуло у него внутри, как если бы он верил в примету, которой опасался Геннадий, и какой-то глубинный голос промолвил в самом животе митрополита: «Чур меня!»

У самых ворот двое монахов догнали Филиппа и его спутников, неся большое серебряное ведро, наполненное святой водой. Чин малого водосвятия митрополит совершил ещё вчера вечером в Успенском соборе. Третий монах шёл с василком [51] и даже нёс два запасных на всякий случай. Такая запасливость насмешила Филиппа, а потом умилила — всё-таки беспокоятся, мало ли что.