Державный

Когда в Переяславль пришла страшная весть о смерти Марии, Анна так испугалась, что едва не скинула, будучи на третьем месяце. Наконец-то, после трёх лет замужества, она зачала. Наконец-то она перестала находить одни лишь неудовольствия в ночном исполнении супружеского долга и считать, что вполне можно прожить без этого. Впервые за последние три года мечты о брате отошли на задний план, а любовь к Васе зародилась будто заново, не такая, какая была в детстве — беззаботно-удалая, не такая, какая была к брату — туманномечтательная, а настоящая любовь женщины к мужчине, жены к мужу, любовницы к любовнику. И тут, когда уже всё пересохло в мыслях о Москве и Иване, внезапно и жутко исполнилось её пожелание смерти Марии. В страхе о Божьем наказании и в слезах о невыносимой беде, постигшей милого братца, Анна провела несколько чёрных дней, покуда не решила ехать. Муж отпустил её, понимая, что сестра хочет утешить брата в его горе.

В облике объятого горем вдовца Иван не понравился Анне — худой, бледный, утративший огненный блеск в очах. Где тот орлиный взор? Где повадки выслеживающего добычу хищника? Всё это кануло в тот же самый гроб, в который положили безвременно скончавшуюся Марию. Ни у кого не вызывало сомнений, что она была отравлена, но Анну то и дело посещала ужасная мысль — ей вдруг делалось ясно, что она, и никто другой, виновата в смерти Ивановой жены. Надо было покаяться и, быть может, даже рассказать самому Ивану. Митрополит Филипп терпеливо выслушал исповедь, простил грехи и строго приказал ни в коем случае ничего не говорить великому князю. В конце осени Анна родила на Москве первую дочь, а к Рождеству возвратилась с нею в Переяславль.

Мужу она сказала, что Иван стал не тот, что беда подкосила его, что он даже не пошёл с войском воевать Казань и потому русская рать, объединённая с татарами свергнутого Касыма, потерпела поражение. Она всем сердцем отдалась любви к мужу и заботам о дочери, начиная понемногу тешить себя мечтой о грядущем возвышении Рязани и перемещении сюда великокняжеского престола. Но на другой год стали приходить известия о новых успехах Ивана. Его доблестные воеводы, собравшись под Котельничем, вторглись в пределы Казанского ханства и принялись громить повятских черемисов, верных хану Ибрагиму, дошли с победами до Камы и там изрядно пограбили татарских купцов. Сил у Ибрагима для оказания достойного отпора не оказалось. В это время рязанские воеводы сидели тише воды, ниже травы в своих наделах да вели унылую тяжбу с татарами в отношении Украины [41]. Анну вновь стали одолевать неприятные мысли о растущем величии брата Ивана и о безнадёжной скромности мужа Василия.

Забеременев во второй раз, она вновь отпросилась рожать на Москву, где провела весёлую зиму и снова разродилась девочкой. Иван уже не производил впечатления человека, убитого горем. Весёлым он бывал редко, но всё же порой смеялся. А главное, у него появилась женщина, редкостная красавица Елена Михайловна, вдова недавно умершего дьяка Александра Гусева и дочь того самого боярина Михаила Кошкина, который жил в Угличе при ослеплённом Шемякою князе Василии Васильевиче Тёмном. С недавних пор покойного батюшку повсюду стали именовать Тёмным в память о носимой им темне.

Анна постаралась подружиться с наложницей Ивана и нередко в разговорах с ней добивалась таких откровенностей, каковых от Елены никому не удавалось добиться. Очень хорошо было на Москве в ту зиму! Сколько забав и потех устраивалось несколько недель подряд после Рождества! Масленица обещалась быть такою же. Но князь Василий приехал и увёз жену с собой в Рязань.

Летом того, позапрошлого, года Иван провёл блестящую войну с Казанью, проучил Ибрагима, и хотя не сверг его и не посадил на престоле своего верного союзника, но получил всех пленников, захваченных два года назад. А военачальники Ивановы — Беззубцев, Оболенский-Нагой, Данила Ярославский, Руно, Ухтомский, Верейский и другие — покрыли себя боевой славой, повсюду разбивая татар. Было ясно, что ещё одна такая война, и Казань будет взята, но в прошлом году начались великие тяжбы с Новгородом, и Ибрагим мог временно вздохнуть спокойно.

Весь прошлый год княгиня Анна Васильевна тосковала по Москве. Рязанцы казались ей скучными и слишком простоватыми, все их разговоры сводились к тому, стоит ли принять участие в новой войне с Казанью на стороне Москвы или подождать, покуда Иван сам справится, и тогда уже напасть на разгромленных казанцев, ринуться к Хопру, Медведице, Волге. Всё это было мелко, подловато, хотелось на брега Москвы. И вот она вновь ехала сюда, а теперь шла пешком вместе с крестным ходом андрониковских монахов, и слева от неё уже зиял ров, очерчивающий Кремль с востока, заполненный нечистотами, свозимыми в него торговцами бесчисленных рядов, коими заставлен был Пожар и спуск от Лобного места к реке.

Когда взошли на Фроловский мост, стоящая там стража объявила, что великий крестный ход уже движется навстречу и вот-вот войдёт во врата. Встав рядом с игуменом впереди всех андрониковских иноков, Анна Васильевна с нетерпением ожидала появления великого князя, по коему соскучилась больше, чем по ком бы то ни было, больше, чем по родной матушке, о которой в последнее время приходили печальные известия — болеет, часто задыхается до посинения, того и гляди, задохнётся до смерти. А в этом году, поговаривают, и брат Юрий стал страдать от задоха. Что за напасть?

Вот в воротах Фроловской башни появился и вышел наружу первый ходок. Анна помнила его лицо, но запамятовала имя. Кажется, он служил в Успенском соборе и с ним было связано какое-то чудо перед кончиной митрополита Ионы. Иереи и диаконы продолжали выходить из Фроловских врат. Вынесли Владимирскую чудотворную икону, вышли кресты корсунские, коими крестился равноапостольный князь Владимир Красно Солнышко, появился митрополит, а за ним — и сам великий князь Иван Васильевич. Он был в червлёной, шитой золотыми узорами ферязи и алых сапогах, на голове — простая бархатная скуфья, на которой, правда, был вышит золотом небольшой двуглавый орлик, и Анна аж вздрогнула — словно батюшка прозрел и, сдвинув на темя свою темну, превратившуюся в скуфейку, взирает окрест зрячим взором.

Очень хорош, красив и строен был Иван! Анна залюбовалась братом, так захотелось крикнуть ему: «Здравствуй, свет светлый, чудо чудное!» Борода тёмно-русая ровно подстрижена, нигде не торчит, опрятная, длиною в ладонь, усы над бородой густые, губы тонкие, жёсткие, нос точёный, длинный. Брови почти чёрные, щетинистые, а глаза под ними — стальные, суровые, но не волчьи, а такие, как иной раз увидишь на иконе у какого-нибудь строгого святого.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас, — пел великий князь вместе со всеми трисвятое. Увидев сестрицу, улыбнулся обрадованно, кивнул ей и пошёл дальше, неся в руках ковчег. Анна знала, что там — череп Иоанна Златоустого, то бишь по-церковному — честная глава.

Когда стало возможным присоединиться к крестному ходу, великий князь уже далеко вперёд ушёл. Андрониковские монахи смешались с иноками Чудова монастыря, и Анна шла теперь рядом с Андреем Бовою, который, помнится, был послан в Рим для переговоров о невесте Ивану, греческой царевне Зое. Вот тоже горемыка — женили его тут на дочери боярской, Ирине Ховриной, а она волочайкою оказалась. То с одним спутается, то с другим. Дядька её, казначей великокняжеский, заступался-заступался, да в конце концов сам митрополит Филипп распустил Бову с неверной женою, которая к тому же и неплодная оказалась.

Раза три всё же удалось углядеть впереди в отдалении спину брата и его чёрную скуфейку — высокий, почти саженного роста, Иван возвышался над многими, едва ль не над всеми, и от того чуть сутулился, стесняясь, что так выделяется.

До Никольской башни шли по двое, а где и по трое, но, свернув за угол налево, пришлось разделиться по одному, а тем, кто вдвоём нёс иконы, надобно было двигаться боком — тут тропка вдоль стены шла узкая, а внизу под горкой расстилалось брлото, а где болото кончалось, начиналась большая свалка до самого берега Неглинной и до Каменного моста, ведущего через Неглинную к Ризположенской [42] башне. Здесь, возле свалки, тропа снова расширялась, и Анна опять оказалась рядом с Бовой.