Атаман Золотой

Екатеринбург переживал осадное положение. Крепостная стена и вал вокруг города были подновлены, ров углублен и впереди него выставлены рогатки. На бастионах зловеще поблескивали медные пушки и единороги. Рядом кучами были сложены ядра. Усиленный караул ходил по улицам, на валу дежурили пушкари. Для устрашения колебавшегося городского населения на Соборной и Хлебной площадях были воздвигнуты виселицы. Третьи сутки коченели на одной из них тела двух пугачевских лазутчиков, пойманных в Арамильской слободе. Члены Горной канцелярии ездили в Белоярскую, Пышминскую, Калиновскую и Тамакульскую волости для «пресечения разбойных толков о ворах», но всюду видели «шатание умов», и хотя крестьяне, слушая екатеринбургских чиновников, даже поддакивали им, однако тайком выбирали поверенных, чтобы доподлинно узнать, близко ли народное войско.

Заводские и сельские грамотеи читали передаваемые из-под полы «прелестные письма». В одном из них говорилось:

«Сколько во изнурение приведена Россия, от кого же — вам самим то небезызвестно. Дворянство обладает крестьянами, но хотя в законе божием и написано, чтоб они крестьян так же содержали, как и детей своих, но они не только за работника, но хуже почитали псов…»

Достаточно было нескольким всадникам въехать в слободу и провозгласить, согласны ли мужики служить Петру Федоровичу, как начинался бунт, крестьяне вязали старосту, а пугачевцам несли хлеб-соль.

Чиновничий и купеческий Екатеринбург находился под угрозой полного окружения. Пугачевский полковник Иван Наумович Белобородов занял Кыштымские, Уфалейские, Сергинские заводы. Пал Красноуфимск. Отряды Белобородова осадили Ачитскую крепость, заняли Багаряк. Из Екатеринбурга оставалась одна свободная дорога на Верхотурье. По ней то и дело из города мчались возки, на которых «благородные» заблаговременно покидали свое городское жительство вместе с имуществом.

В эти дни охваченный страхом перед надвигающимся пожаром народного восстания полковник Бибиков писал высокому начальству в Казань и Москву: «Екатеринбург в опасности от внутренних предательств и измены. Зло распространяется весьма далеко. Позвольте и теперь мне повторить: не неприятель опасен, какое бы множество его не было, но народное колебание, дух бунта и смятение».

Наступило 18 января.

Бибиков ожидал на совещание членов Горной канцелярии. В кабинете было холодно и неуютно, так же холодно, как и на душе.

Потрескивали в камине дрова. Большие настольные часы с бронзовыми фавном и вакханкой по бокам спокойно отсчитывали время.

Бибиков подошел к окну. На углу Уктусской и Проспективной полосатая будка. Будочник в тулупе с алебардой в руках прохаживается около своего поста. Вон проехал драгунский патруль. Можно ли положиться на воинские команды в том случае, если злодей подступит к стенам города-крепости?

Нет, только решительными мерами можно пресечь непокорство. На площади в морозном тумане маячит виселица с телами казненных. Полковник сам допрашивал бунтовщиков. Один из них — с лицом, горевшим злобой, после встряски на дыбе сказал судьям, точно плюнул:

— Ужо придет батюшка-государь, он с вас башки поснимает, енералы!

Откуда такая злоба, такая дерзость, такое неповиновение?

Полковник вздохнул. Мысли его перенеслись в недавнее прошлое, когда он спокойно жил в своем имении. Там кабинет его украшали фрески на мифологические сюжеты, трельяж, обвитый плющом, мягкий диван, а по обе стороны — подстольники с венсенским фарфором. Милые сердцу безделушки!

Надоест деревенская тишина — он едет в дормезе с десятком гайдуков в Москву. Здесь бывшие сослуживцы, красивые женщины, балы, игра в фаро. Мир покоя и счастья, роскоши и наслаждений — этот мир казался ему непоколебимым в своих устоях. В деревнях крепостные покорно отбывали барщину, старосты аккуратно отправляли в барские усадьбы обозы со всяким добром, дворовая челядь прислуживала господам. Все были довольны и благополучны, и вдруг — как будто произошло трясение самой земли — послушные трудолюбивые пейзане образовали толпы разъяренных мужиков, и предводитель этой мятежной орды, беглый донской казак Емельян Пугачев, идет кровавой дорогой от Оренбургских степей и Яика.

Его имя не сходит с уст. О нем говорят в дворянском собрании, шепчутся по заугольям городские мещане и верхисетские мастеровые…

В восемь часов съехались на совет горные чины. Все они встревожены, под глазами темные круги — многие проводят бессонные ночи. Каждый час может принести известие о появлении вблизи города отрядов самозванца.

— Я собрал вас, господа, — начал Бибиков, стараясь сохранить полное спокойствие, — я позвал вас, дабы вкупе с вами обсудить положение в городе и провинции. Предупреждаю, что оно сугубо опасно. На мою просьбу прислать воинское подкрепление генерал Деколонг уклонился от ответа. Ачитская крепость занята мятежниками. Крестьяне, взятые из приписных слобод и почисленные в воинскую команду, обратили оружие против офицеров, связали и выдали их злодеям…

Горные чины в страхе переглянулись.

— Что же будет с нами, с нашими семьями?

— Какие меры думаете вы предпринять?

— Нужны самые решительные меры! — воскликнул Башмаков.

— Обсудим сии меры со спокойной головой, — отвечал полковник. — Я уже запросил воинскую помощь из Казани и Тобольска.

— А если ее не будет?

— Тогда… тогда разрешаю всем благородным покинуть город.

— To-есть бежать, куда глаза глядят? — дерзко крикнул Башмаков.

Бибиков вынул из-за борта камзола батистовый кружевной платок и нервно отер пот со лба. Чего он хочет от него, этот чиновник с лицом палача? Может быть, он думает взять бразды правления в свои руки? Негодяй!

В дверь постучали.

— Войдите!

Вошел дежурный офицер и, отдав честь, отрапортовал:

— Мятежники заняли Сылвенский завод и подходят к Шайтанскому. Заводские власти только что прибыли в город.

Потрясенные сообщением, члены Горной канцелярии безмолвствовали.

В Шайтанке все население вышло на улицу встречать народное войско. С церковной колокольни раздавался пасхальный трезвон.

На изогнутой по увалу Проезжей улице показались верховые с пиками, с ружьями. Впереди на малорослой казачьей лошадке ехал старик с седой клинообразной бородой, с колючими темными глазами. На нем была добрая казачья справа — овчинный полушубок, черная баранья шапка с алым верхом и сабля сбоку.

Народ стоял по обе стороны улицы. Слышались крики:

— Ура, казаки! Слава государю Петру Федоровичу!

— Нешто это только казаки, — сказал кто-то, — вон за атаманом-то едет сылвенский молотовой мастер Данилов, а поодаль Тимошка Щука из Нижних Серег… Глядите, глядите, вон наш Илюха Чеканов… Илюшка!

— Как хоть звать-то атамана, Илья?

— Иван Наумович Белобородов, — степенно ответил Илюшка и гордо поглядел на земляков.

— Вишь ты, как есть атаман Золотой, наш Илюшка. Его отводочка.

— Ну и сила валит! — с восторгом говорили шайтанцы, увидав, как за конницей провезли пушки с ядрами, а дальше потянулось множество пеших заводских людей и крестьян, вооруженных чем попало.

Возле заводской конторы столетний дед, завезенный на Каменный Пояс еще Акинфием Демидовым, под гул одобрения всей толпы поднес атаману хлеб-соль на большом медном блюде, накрытом полотенцем.

Белобородов слез с коня, принял хлеб-соль и, сняв шапку, сказал громким голосом:

— Здрав будь, народ крещеный! Государь-батюшка награждает вас древним крестом и молитвою, вольностью и свободою… Живите благополучно.

— Ура! — прокатилось по площади.

— Читай, Дементий, — обратился Белобородов к разбитному белобрысому парню, стоявшему рядом с манифестом в руках.

Тот читал, и каждое слово падало в сердце мастеровых, как призыв к отмщению за казненных отцов и братьев.

«Повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они чинили с вами, крестьянами, по истреблении которых противников и злодеев дворян, всякий может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет».