Державный

Свернув налево, игумен Геннадий вместе с великим крестным ходом пошёл вдоль крепостной стены. И вновь в голову ему пришла намозолившая мозги мысль о том, что неправильно у нас крестные ходы ходят — встречью, а надобно бы посолонью [39]. Ведь когда встречью, то непременно налево идёшь, а сказано: «Ходите токмо правыми путями». И почему это нигде в книгах не попадается, как именно, в какую сторону надо крестные ходы ходить?.. С этой мыслью Геннадий дошёл до Никольской башни, где на мосту стояли монахи Богоявленского монастыря, а за рвом, на Пожаре, кучковались толпы зевак-торговцев. Они сегодня пораньше вывалились сюда со своими товарами — перед выступлением в поход хватятся того-сего, прибегут покупать доспеха ли какого недостающего, стрел ли, булав да палиц, из еды чего да из одёжи, вот и можно будет покруче цену заломить.

— Вот хитрецы! — усмехнулся тихим шёпотом Геннадий.

В очередной раз спев «Святый Боже, святый крепкий…», идущие крестным ходом запели «Спаси, Господи, люди Твоя».

Глава третья

ДОЛГОЖДАНОЧКА

В это июньское утро княгиня Анна Рязанская встала вместе с иноками Андроникова монастыря в тот час, когда рассвет ещё только угадывался, а повсюду царствовала летняя душистая ночь. Надев на себя самый нарядный свой летник ольхового цвета и покрыв голову новеньким белым убрусом из тончайшей паволоки, а также звёздчатой кикой, украшенной яхонтами, в остальном она решила ограничить себя в драгоценных украшениях и надела на шею не самое пышное своё ожерелье, состоящее из витых билоновых гривен. В невесомых летних черевичках, летящим шагом, несмотря на то что была уже на шестом месяце своей третьей беременности, княгиня выпорхнула на монастырский двор и отправилась в храм Спаса Нерукотворного, где уже вовсю шла заутреня. Душа княгини пела — скоро она снова увидит Москву, град, в котором родилась двадцать лет назад, встренется с братиками и матушкой, походит важной павой по торговым рядам на Пожаре и в Занеглименье, подышит москворецким воздухом на пристани, любуясь разноцветными парусами многочисленных корабликов, притекающих на Москву со всех концов в куда больших количествах, нежели в Переяславль [40], который, как ни крути, несравним с Москвою, далеко ему до неё, новой и расцветающей столицы Руси.

После заутрени отслужили молебен нерукотворному образу, привезённому некогда из Царьграда основателем монастыря — святителем Алексием. Недавно по велению великого князя образу дали новую богатую ризу, и когда двое монахов вытаскивали его из храма, дабы нести крестным ходом ко Кремлю, видно было, что им не очень-то легко.

Вместе с игуменом Митрофаном — духовником великого князя, княгиней Анной и всеми её сопровожатыми ко Кремлю отправилась ещё дюжина иноков. Выйдя из монастыря и дойдя до Болвановской дороги, по ней спустились к Яузе. Здесь порешили всё же поместить Нерукотворного Спаса в большой княгинин рыдван и везти в нём, а уж у самого Кремля снова взять на руки. Игумен посоветовал Анне Васильевне тоже сесть в рыдван, но она отмахнулась:

— Сколько тут той ходьбы? Версты три? Не больше.

Перейдя по Болвановскому мосту через Яузу, на рассвете спустились к Москве-реке. Отсюда, с расстояния в одну версту, открылся восточный вид на Кремль. Сердце Анны забилось так, будто там, в груди, открылся какой-то новый горячий источник. Чем ближе они приближались к сердцу Московии, тем светлее делалось вокруг, и вот уже лучи рассвета засияли на куполах Архангельского и Благовещенского соборов, справа от них высверкнулись главы Чудова и Девичьего монастырей, а слева вырисовывались очертания великокняжеского дворца — узорное нагромождение башен и башенок.

Дошли до храма Николая Чудотворца. Здесь начался Зарядский посад, вверх карабкались на гору дома и домишки, виднелась чёрная крыша Мытного двора.

— Вот уж мы и на Москве, — сказал игумен, — Начинайте петь «Богородице Дево».

— Богородице Дево радуйся, — запели иноки, — Благодатная Мария, Господь с Тобою. Благословенна Ты в жёнах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Про плод чрева особенно было приятно думать и петь в это утро княгине Анне. В третий раз она беременна, и вот снова отпустил её князь Василий, супруг нежный, рожать на Москве, у хороших московских лекарей. В два первых раза родила Анна девочек. Может, хоть теперь Бог пошлёт мальчика?

И смешно и не смешно было думать о том, что природа смеётся над Анной, которую в детстве матушка и батюшка звали Долгожданочкой, и матушка, бывало, часто любила рассказывать дочери о том, как она долго ждала её, а рождались одни сыновья. После того как Дмитрий Шемяка ослепил отца, отец пуще прежнего привязался душой к матери, и что ни год матушка рожала. Ещё в Угличе, в неволе, родила она третьего после Ивана и Юрия сына, названного Андреем в честь мученика Андрея Стратилата. На другой год, уже будучи вновь на Москве великой княгинею, Марья Ярославна опять разродилась мальчиком, правда, мёртвым. Год ходила порожняя. Потом, когда Шемяку в Галичской битве батюшка наголову разгромил и гнал до самого Новгорода и там замирился, вскоре после этого, летом матушка снова родила сына — Бориса. Ещё год — и ещё сын, Семён. А Марья Ярославна так хотела девочку, так хотела! И в конце концов Господь внял её мольбам, и в какую годину — когда поганый хан Мазовша стоял под стенами Кремля. Битва жестокая шла на Пожаре, в Зарядье, на кремлёвском Подоле, покуда не побежали ордынцы, сломленные доблестью москвичей. И в тот самый миг благодатный, когда пришла весть о бегстве татар, родилась у великой княгини девочка, которую назвали Анной, что по-еврейски значит «благодать».

И вот теперь всё перевернулось: хочет Анна родить мальчика, а рождаются девочки. Замуж её выдали счастливо — и по любви, и по большому государственному расчёту. Когда ей было пять лет, рязанский князь Иван Фёдорович передал на соблюдение московскому князю свою дочь и восьмилетнего сына Васю, дабы ему воспитываться на Москве до совершеннолетия. Вася оказался весельчаком и затейником, вся кремлёвская детвора ходила за ним гурьбой, а Анюта тоже влюбилась в юного рязанчика. На третий год его житья на Москве они поклялись друг другу хранить любовь и верность до гроба и просить родителей, чтоб поженили. Особо просить не пришлось. Батюшка с матушкой только рады были поженить Москву с Рязанью. «Вот и пригодилась нам наша Долгожданочка!» — говорил Василий Васильевич. Детей сосватали и обручили, а уже после смерти батюшки, когда полноправным государем Московским сделался братец Иванушка, состоялось венчанье. Васе тогда было шестнадцать, а Ане, — тринадцать. Всё бы хорошо, да к тому времени, продолжая любить юного супруга, Анна вдруг не на шутку увлеклась своим старшим братом. Она стала замечать, что Иван и красивее, и умнее, и величественнее, чем Василий. Уезжая с мужем в Рязань, она испытывала непреодолимую тоску по брату, видеться с которым ей предстояло теперь так редко. По ночам он снился ей, брал за руку, вёл куда-то и, показывая огромные и красивые города, говорил: «Это я для тебя завоевал их, Аннушка». А в жизни то и дело приходилось слышать о растущей славе Ивана. Он запугал Ахмата, так что тот не дерзал более вторгаться в пределы русских княжеств. Он включил Ярославскую землю в состав Московского государства. Он начал нешуточную вражду с Новгородом, стремясь отменить навсегда новгородскую вольность, и все кругом стали поговаривать: «Иван сможет. Иван приберёт к своим рукам и Новгород, и Псков». Ей мечталось поехать на Москву, прижаться к груди брата и почувствовать ту силу, которая от него исходит и которой нет у Василия. Но Иван был счастлив в браке. Сколько было разговоров о том, как он и княгиня Марья Борисовна души друг в друге не чают. И Анне неприятно было думать о том, как она приедет на Москву и будет смотреть на нежные ласки, расточаемые братом любимой своей супруге. И порой даже — страшно подумать! — Анна вдруг начинала искренне желать смерти княгине Марье Борисовне или хотя бы чтоб Тверь пошла войной на Москву.