Волжское затмение (СИ)

– Погоди, – осторожно взял отца за локоть Антон. – Ну куда ты сейчас пойдёшь? Пережди до сумерек, всё легче…

– Не легче. В сумерках бдительность обостряется. Тоже мне, разведчик, – съехидничал Василий Андреевич. – И ждут меня. Дисциплина, ничего не попишешь…

– Так ты теперь, значит… – пристально взглянул на него Антон.

– Да. Служу в Красной армии, – коротко улыбнулся отец. – Ну, до скорой встречи. И думайте, ребята. Думайте.

Антон и Даша так и стояли, взявшись за руки. Василий Андреевич обнял их одной охапкой, поцеловал в макушки.

– Черти вы мои, черти… Всё. Счастливо. Не провожать. Это приказ.

И исчез. Бесшумно. Не скрипнула дверь. Не стукнул засов. Судя по всему, он ушёл огородом, через забор. А Даша и Антон, не разнимая рук, стояли и молчали. Грохнул гулко, раскатисто у Которосли снаряд. Звякнуло в окнах. Загудело на чердаке. Вздрогнули. Глянули друг на друга ошеломлённо и растерянно.

– Антон… Это правда? Мы правда можем погибнуть? – прошептала Даша.

Антон через силу кивнул и заглянул ей в глаза. Тревожные и испуганные.

– Дашка, но ты-то что? Тебе-то зачем? Почему ты с ним не ушла?

Девушка вздрогнула и заморгала. Повлажнели глаза. Намокли ресницы.

–Я, Антон, думала…что мы вместе теперь. Мы заодно. Где ты, там и я. Что бы ни было… Я думала, у нас с тобой так. А ты… – и дрогнули её бледные припухлые губы.

– Дашка… Дашка… – сухим и дрожащим голосом твердил Антон, мягко и крепко обнимая её. И – вот удивительно! – от её нежного тепла он успокаивался. Унималась нервная дрожь, прибавлялось сил. – Дашенька…

Долгого, чувственного поцелуя у них сразу не получилось. С громким чмоком сорвались губы. Посмотрели они друг на друга смущённо и рассмеялись бесшумно. И опять потянулись, прижались, прильнули друг к другу. Яростно стучали на стене ходики. Бешено, часто и, казалось, всё ближе и ближе, рвались в городе снаряды. Трясся и стонал дом. Не смолкала отдалённая пулемётная и винтовочная стрельба. А они так и стояли посреди комнаты, слившись воедино. Вздрагивали, разнимались на миг – и снова тонули друг в друге. Так было не страшно. Так – хоть сейчас умереть.

Полковник Перхуров и Ангел Любви

Город крупно трясло уже шестой день. Он глох, корчился и горел. В воздухе густо стояла гарь и пыль. Небо казалось чёрно-серым, и на улицах стояли чуть подсвеченные бликами пожаров сумерки. Перхуров приостановился у окна, глянул вниз, на Варваринскую улицу и замер в лёгком ошеломлении. В чёрной, трепещущей на ветерке рясе, высоко и гордо неся на голове белый клобук, посверкивая орденами на груди, к подъезду приближался важный старик с длинной седой бородой. На небольшом расстоянии за ним следовали два рослых плечистых монаха в рясах поскромнее, из грубой, жёсткой материи, в чёрных скуфейках на головах.

“Сам… Сам пожаловал, лично. Вот так раз… – тихо пробурчал себе под нос Перхуров. Привычка говорить самому с собой водилась за ним и раньше, но теперь от бессонницы и напряжения обострилась до крайности. – Что ж, милости просим. Давно бы пора повидаться. И познакомиться наконец-то…”

Познакомиться с митрополитом раньше Перхурову не довелось. Был очень занят организационными делами. Незадолго до выступления у Агафангела побывали Савинков и Лебедев, тогдашний начальник штаба. Митрополит их принял, одобрил в целом их антисоветские устремления, но к идее восстания в Ярославле отнёсся очень сдержанно. А к нему, Перхурову, Агафангел пришёл сам. И очень кстати. Во всей этой суматохе Перхуров как-то забыл про церковь. А зря. Это нужно. Очень нужно сейчас.

– Господин полковник! – раздался в холле второго этажа звонкий и бодрый голос адъютанта Веретенникова. – Митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел просит вашей аудиенции!

– Пригласить. Немедленно, – устало встряхнув головой, приказал Перхуров и прибавил огня в керосиновой лампе на столе. Без неё в зале – даже в полдень! – было темновато.

Раздались мягкие, будто крадущиеся, шаги. И в зал вошёл, будто вплыл, величавый священник. Клобук был безупречно бел, как снег. Налобный крестик сиял драгоценными камнями. На дорогой парчовой рясе серебро длинной, пушистой, раздвоенной бороды достойно сочеталось с серебром орденов Александра Невского, Владимира и Анны. Небольшой разнобой вносила панагия в бриллиантах на золотой цепочке через шею. Митрополит был стар. Но эта старость излучала духовное величие, мудрость и силу. Он, как теперь разглядел Перхуров, вовсе не был высоким, но царственная осанка, преисполненная скромного достоинства походка и манера держаться делали его выше и значительнее. Перхуров чуть оробел. Агафангел уловил эту неловкость и заговорил с лёгким полупоклоном.

– Здравствуйте, Александр Петрович, – голос был глуховат, но не надтреснут. В нём звучали одновременно и властно-покровительственные, и приветливые ноты. – Надеюсь, вы не откажете мне в краткой беседе? – и тонкие жёсткие губы под снегом усов и бороды чуть раздвинулись в миролюбивой улыбке.

– Здравствуйте, владыка, – ответствовал Перхуров и поклонился ему едва не в пояс, долговязо согнувшись, как удочка при подсечке. – Прошу, прошу вас. Присаживайтесь… – и суетливо придвинул Агафангелу тяжёлый, с высокой спинкой, стул. Митрополит, придержав полы рясы, из-под которых проглянули поношенные, но аккуратные, небольшого размера, сапоги, не присел, а воссел на стул, как монарх на трон. Спина осталась прямой, клобук на голове не дрогнул.

Словно околдованный, глядел Перхуров на этого удивительного человека, пытаясь запомнить, не пропустить ни одной его черты. Неудержимо притягивало лицо. Суровое и умудрённое лицо старого воина. Усталые, но жёсткие, цепкие и необычайно живые серые глаза за стёклами очков в проволочной оправе. Прямой, породистый, с тонкими крыльями греческий нос. Старческие сизоватые прожилки на нём. Волевая, упрямая линия рта. Лёгкая усмешка на тонких, плотно сжатых губах – не то учтивость, не то превосходство. Глубокая вертикальная многодумная морщина над переносицей.

А митрополит смиренно и улыбчиво глядел на полковника, как строгий, мудрый, но добрый дедушка на уже взрослого внука.

– Я слушаю вас внимательно, владыка, – чуть склонив голову, проговорил наконец Перхуров.

– Недобрые и тревожные мысли привели меня к вам, Александр Петрович, – покачал головой митрополит и положил крупную, жилистую правую ладонь на край стола. Покровительственно. По-монаршьи. – Я осведомлён о целях вашего выступления. Не могу не отдать должного вашему мужеству и решимости. Но, господин полковник… Город подвергается яростным обстрелам и атакам. Кругом пожары, разрушение, смерть… А главное, гибнут люди. Ни в чём не повинные, простые, мирные люди. Это очень беспокоит и удручает. Я не могу остаться в стороне ни как священник, ни как человек. Позвольте выразить вам в связи с этим мой протест, – и, чуть качнув белым клобуком, владыка легонько прихлопнул ладонью по столу.

Перхуров, конечно, понимал, что митрополит не обойдёт этот вопрос, но не ожидал, что с него начнёт.