Хомуня

Хомуня, восемь лет не видевший брата, с недоумением смотрел на разбудившего его человека и на мать. Настасья смеялась и плакала от радости, объясняла еще не пришедшему в себя Хомуне, что приехал Игнатий. То ли медленно отступал сон, то ли брат настолько изменился, но Хомуня все еще никак не мог понять, зачем он так срочно им понадобился.

Лицо брата было каким-то чужим, непривычным, с узким, хотя и не столь резким, как у кочевников, разрезом глаз, коротко подстриженной черной бородой и густыми бровями, четко обозначенными на удивительно светлой, даже какой-то голубоватой коже. Во всем его облике просматривалось смешение русской и половецкой крови.

Глаза Игнатия, показалось Хомуне, излучали тот особенный свет, который можно увидеть только у людей степенных и мудрых. Но степенным Игнатия никак нельзя назвать. Тело его было необыкновенно легким, играло мускулами, под расшитым золотом сарафаном упруго дышала крепкая, широкая грудь, и похож он был больше на горячего, выгулянного на сочных весенних лугах молодого жеребца. Но стоило брату согнать улыбку с лица, чуть прищурить темные, будто окрашенные дубовым отваром, глаза, успокоить тело — он виделся Хомуне мудрецом, познавшим тайны добра и зла.

Радость в семье Козьмы по случаю приезда его старшего сына была недолгой. Через неделю Игнатий отправился в половецкую степь, к князю Юрию Андреевичу.

А через год, когда орда Кончаковича кочевала близ Сунжи, в ставке хана появилась группа грузинских азнауров во главе со знатным вельможей. Игнатий и князь Юрий узнали его сразу, хотя встречались с ним более десяти лет назад. Тот приезжал во Владимир к Андрею Боголюбскому в качестве посла грузинского царя Георгия третьего. Это был эмир тифлисский Абулазан.

Абулазан преподнес богатые дары половецкому хану и не менее богатые — русскому князю, что вызвало удивление не только Юрия Кончаковича и его вельмож, но и князя Юрия Андреевича. О цели своего визита посол говорить не спешил. И только после большого пира, который был задан в честь эмира тифлисского и продолжался несколько дней, Абулазан решил поведать о том, что привело его в ставку хана.

В тот день в шатер Юрия Кончаковича, кроме русского князя, были допущены только самые знатные вельможи хана и Игнатий. Абулазан вошел сюда в сопровождении двух азнауров и после длинных взаимных приветствий и обмена дорогими подарками приступил к главному своему делу.

— Год назад, — низко поклонившись хану и князю, тихо произнес посол, — мою страну постигло большое горе, скончался любимый всем нашим народом царь Георгий.

Пока христиане — а их в шатре было большинство, — молились за упокой души царя Георгия, у Абулазана возникло сомнение: надо ли говорить сейчас, что знатные азнауры Грузии долго колебались, признать или отвергнуть право Тамары, дочери Георгия, на царский престол. Конечно, после долгих споров дарбаз — совет азнауров — в конце концов утвердил акт воцарения Тамары и счел необходимым вторично короновать молодую царицу. Первый раз на нее возложили венец еще шесть лет назад, при жизни отца. Но Абулазану очень хотелось показать, что власть в его стране полностью сосредоточена в руках дарбаза. И только одно останавливало. Ему, знатному тифлисскому вельможе, не к лицу перед чужим народом порочить царицу Грузии. Да и католикос Микаэл, напутствуя Абулазана, советовал быть осторожным, беречь авторитет Грузии, но сразу дать понять князю Георгию Русскому — так в Грузии называли Юрия, сына Боголюбского, — что власть должна принадлежать не царям, а знатным азнаурам.

Христиане закончили молитву, Абулазан поднял голову и продолжал:

— Царицей всей великой Грузии — от Понта до Гургана и от Спер до Дербента, Хазаретии и Скифии — стала юная дочь Георгия, Тамара. И тогда дарбаз решил: не должна такая прекрасная царица быть одинокой, жить без мужа. Многие просили руки у молодой красавицы, а я, эмир тифлисский, сказал тогда высокородным членам дарбаза, — Абулазан низко поклонился хану и князю: — «Я знаю сына государя русского, великого князя Андрея, которому повинуются триста царей в тех странах; потерявши отца в молодых летах этот князь был изгнан дядею своим, Всеволодом, и находится теперь в гостях у царя половецкого. Георгий, сын князя Андрея, — истинный скиф, красив и храбр, честен и благороден, только он достоин руки царицы Тамары», — Абулазан с наслаждением окинул взором пораженные неожиданной вестью лица присутствующих, отметил про себя, что сам Георгий держится с достоинством, ничто в нем не выдавало волнения. — И теперь я здесь. Знатные азнауры поручили мне просить Георгия приехать в Грузию и стать мужем царицы Тамары, — торжественно закончил Абулазан и поклонился князю Юрию.

Едва русский князь прибыл в Грузию, духовенство и знатные азнауры упросили Тамару обвенчаться с ним как можно скорее.

Поначалу все складывалось хорошо, молодые монархи были счастливы. Игнатий радовался успехам Юрия, который, став во главе грузинского войска, храбро дрался с врагами своего нового отечества, совершил удачные походы на север Армении, в Ширван и Арзрум. Но вскоре он полностью попал под влияние азнауров, боровшихся за ограничение власти царицы, начал — словно бес в него вселился — пьянствовать, унижать Тамару.

Царица через преданных ей священников пыталась уговорить Юрия вести себя достойно, как подобает монарху, но с каждым днем ее влияние на мужа ослабевало, и через два года после свадьбы она изгнала Юрия из Грузии, отправила в Константинополь, щедро наградив его богатством.

Игнатий уговаривал князя отправиться на Русь, но тот не прислушался к его словам, наоборот, искал возможность вернуться в Грузию. Вскоре до князя дошла весть, что Тамаре избрали в мужья аланского царевича Давида Сослана, воспитывавшегося при грузинском дворе. Юрий понимал, что это означало полную победу сторонников царицы.

Но знатные азнауры не сложили оружия, только притихли временно, ждали удобного момента.

И он наступил. Через несколько лет скитаний князь Юрий, обуреваемый ревностью к новому мужу Тамары и жаждой власти, приехал в Арзрум, чтобы разведать обстановку, и если обстоятельства сложатся удачно, вернуться в Грузию. Узнав об этом, знатные азнауры немедленно прибыли в Арзрум и заверили Юрия в своей преданности. С их помощью он перебрался в Западную часть Грузии и объявил себя царем Гегути.

Это и послужило поводом к объединению противников Тамары и Давида Сослана. Отряды мятежников двинулись на Тифлис, но, едва встретившись с войсками царицы, потерпели поражение и сдались в плен. Тамара и на сей раз была великодушна, с честью отпустила Юрия, взяв с него слово больше никогда не возвращаться в Грузию.

Вот тогда-то Игнатий и заявил князю о своем решении во что бы то ни стало уехать на Русь. Юрий огорчился, но не удерживал Игнатия, только попросил помочь ему найти кочевье половецкого хана Юрия Кончаковича.

— Доберемся до ставки, а там поступай как знаешь. Я на Русскую землю не вернусь, меня там не ждут.

С небольшим отрядом преданных князю дружинников они спешили до наступления зимы уйти из Грузии, преодолеть перевалы. Но зима все же застала их в горах. В те дни и случилось несчастье. На обледеневшем утесе лошадь Игнатия поскользнулась, он не успел вовремя соскочить с седла и полетел под откос.

Глядя на взбунтовавшуюся реку, Игнатий вспоминал об этом и размышлял: почему князь Юрий, которому долгие годы служил верой и правдой, не сделал даже попытки спуститься вниз, спасти его? А возможность была. По настоянию Игнатия дружинники еще в долине на всякий случай запаслись веревками. И князь знал об этом. Вот уж поистине: служил три лета, а выслужил три репы, а красной — ни одной.

Насколько летние дни длиннее зимних, настолько они быстрее сменяют друг друга. Можно подумать, что могучий повелитель солнца Хырт-Хурон и в самом деле слишком торопливо катит по небосводу свое светило, спешит завершить дневные труды и отойти ко сну. Пока Русич убирал ячмень, созрела рожь, и он, не обращая внимания на растертое в кровь колено, работал без отдыха. Время бежало неумолимо, и Русич с каждым днем все больше и больше замечал, что колосья слабеют, не держат зерна, теряют его на землю. Аримаса, провожая исхудавшего осунувшегося мужа, напрашивалась в помощники, но Русич лишь улыбался, ласково обнимал ее, осторожно поглаживал распираемый плодом живот, садился на арбу и уезжал один.